На день погребения моего
Шрифт:
— Даже не думай, что я остригу волосы и сделаю для тебя дилдо, Киприан.
— Я не мечтал бы даже попросить. Или умолять, — словно не в силах сопротивляться, он добавил: «Конечно, если бы я мог внести какие-то изменения, волосы, знаешь ли, гардероб, макияж и тому подобные вещи, которые кажутся тебе более привлекательными...»
Она рассмеялась, делая вид, что рассматривает его в свете канделябра:
— Конечно. Ты почти моего роста, у тебя тонкая кость, твои черты достаточно изящны, но мозг под ними, боюсь, заполнен чем-то, что намного превосходит обычные заблуждения парней о чарах женского пола. Такой, как есть, ты не сможешь обмануть даже наименее проницательного из моих друзей.
— А такой, каким мог бы быть?
— Я— твоя наставница? Тогда иди сюда.
Поздно ночью они лежали вместе, смотрели на огоньки, движущиеся и неподвижные, отражающиеся в каналах.
— В чем ты сомневался? — прошептала она. — Я любила женщин, так же как ты любил мужчин...
— Вероятно, не «любил»...
— ...и что с того? Мы можем делать всё, что способны себе представить. Разве мы — не предвестники грядущего мира? Правила поведения — для умирающих, не для нас.
— Не для тебя, уж точно. Ты смелее меня.
— Мы будем настолько смелыми, насколько должны.
— Была середина апреля, Карнавал закончился много недель назад, Великий Пост приближался к концу, небеса слишком напряжены и бледны, чтобы оплакивать судьбу цикличного Христа, город медленно возвращался в свое прежнее безмасочное состояние, странное тусклое сияние возникло на мостовой Пьяццы, не отражение неба, а скорее, мягкий свет из нижних сфер.
Но безмолвное сообщество масок его не замечало.
На одном из отдаленных островов Лагуны, принадлежавшем семье Спонджиатоста много веков, на расстоянии часа пути даже на моторной лодке, стояло медленно тонущее палаццо. Здесь в полночь между Страстной Субботой и Пасхальным Воскресеньем начался тайный контр-Карнавал, известный под названием Карнесальве, не прощание, а исполненное энтузиазма приветствие плоти во всем ее потенциале. Плоть как объект желания, как еда, как храм, как ворота в область за пределами непосредственного знания.
Никакого вмешательства властей, церковных или гражданских, весь этот ограниченный мир подчинялся императиву ношения маски, здесь все цеплялись за свои буквальные личности, пока полностью не погружались в исступление. В конце концов, спустя день-два, возникала уверенность, что всегда существовал отдельный мир, в котором маски были настоящими, повседневными лицами, лицами со своими собственными правилами выражения, которые знали и понимали друг друга — тайная жизнь Масок. Это было не совсем то же, что во время Карнавала, когда гражданским позволяли притворяться членами Мира Масок, на время присвоить часть этого иератического зазора, ближе познакомиться с невысказанными мечтами Масок. На Карнавале маски демонстрировали привелигированное равнодушие к миру плоти, с которым здесь в конце концов прощались. А на Карнесальве, словно в каком-то шпионском или революционном проекте, Маски желали оставаться невидимыми, безобидными, прозрачными, но безжалостно обманчивыми, поскольку его темная власть несла опасность и все границы были перейдены.
Киприан приплыл с Князем и Княгиней на их паровом катере, пришвартовались в сумерках на пристани возле Кампо Спонджиатоста. Примерно полчаса, когда луна взошла и заняла небо, у Киприана было вызванное дезориентацией чувство, что они поднялись высоко над Лагуной, небо — размазанная масса освещенного дыма, цвета повсюду более яркие, чем ожидалось, и с гибельной высоты, как ему казалось, он видел далеко внизу торговые судна, выпускавшие дым, промышленные лодки, возвращающиеся из Торчелло и Маламокко, вапоретти и гондолы...
Шум сборища раздавался над водой на многие мили.
— Должно быть, так всё происходило и сотни лет назад, — заметил Князь, — на Сан-Серволо, весь этот безумный визг.
Впереди горел свет — грязный электрический желтый, ослепительный свет над водой, сиявший ярче по мере их приближения. Они поднялись на старинную каменную набережную, зловещее палаццо раскачивалось над ними. Слуги с факелами, одетые в черное, как отряд головорезов дожа Градениго «Синьоры ночи», провели их внутрь.
Около полуночи Киприан, одетый в бальный туалет из черной тафты, одолженный у Принчипессы, в укороченной маске из черной кожи на глазах, талия утянута до почти невозможной тонкости периметра, его маленькое накрашенное лицо обрамляет прическа из волос Яшмин, созданная синьором Фабрицио, завитых, напудренных, уложенных в форме изваяния, в волосы вплетен мелкий жемчуг и пармские фиалки, он опустошающе входит на высоких каблуках по мраморным ступеням в море масок и плоти внизу. Риф, смотревший сверху из лоджии, почти уже собрался закурить манильскую сигару, но вместо этого открыл рот, сначала он не мог с точностью сказать, кто это, понял, что у него эрекция, угрожавшая разорвать штаны костюма Пьеро, который он надел по настоянию Яшмин. Решив посмотреть поближе, он спустился во всеобщее столпотворение, в шуме которого раздавалась музыка маленького танцевального оркестра.
— Хорошенький сегодня денек, ковбой.
Это был Киприан, действительно, голос у него мягкий и веселый, речь в регистре, подходящем для флирта, стоял так близко, что Риф мог почувствовать запах его парфюма, что-то цветочное, неуловимое, цветение ночи... Тот час же юноша, в эту ночь готовый к озорству, протянул руку в перчатке и дерзко шлепнул по соскам Рифа, уже болезненно отвердевшим, а потом, нет, это невозможно, по пенису Рифа, который вовсе не собирался съеживаться от наглого нападения, продолжая демонстрировать свои собственные намерения, Киприан, гипнотически уставившись на Рифа, собирался сказать что-то еще, но вдруг его шаловливую руку схватили и отвели в сторону.
— Киприан, я говорила об этом с тобой не раз, а ты всё равно мне не подчиняешься, — прошептала Яшмин, в атласном домино, из-под кружевной вуали, закрывавшей лицо от линии роста волос до подбородка, — совсем у тебя нет стыда? Ты ведь знаешь, что сейчас должен пострадать от последствий своего поведения. Идемте со мной, оба.
Она крепко взяла Киприана за локоть и провела сквозь толпу, некоторые воспользовались возможностью поласкать нашкодившее создание, когда он пытался пройти. Киприан едва дышал, не только из-за тесного корсета и намерений Яшмин насчет его тела, но, в основном, из-за присутствия Рифа, скрытой в нем темной энергии, почти осязаемой. Они никогда не собирались вместе вот так втроем, труды ограничивались двумя гетеросексуальными гранями треугольника. Что она могла задумать? Его заставят встать на колени и смотреть на их совокупление? Она будет оскорблять его, как обычно, но теперь — в присутствии Рифа, и сможет ли он вынести это унижение? Он не смел на это надеяться.
Они нашли комнату наверху, полную позолоченной мебели и темных бархатных тяжелых драпировок. Бледные амуры, наблюдавшие всё это на протяжении многих поколений, прохлаждались на потолке, подталкивая друг друга локтем, ухмыляясь, прихорашивая перья в крыльях друг друга, обмениваясь пресыщенными замечаниями о зрелище, разворачивавшемся внизу, не слишком отступавшими от эротического просторечия этих островов.
Яшмин полулежала на подушках дивана красного бархата, позволив уже ненадежному подолу своего костюма подняться и открыть ее столь обсуждаемые ноги в черных шелковых чулках, сейчас она притворялась, что осматривает и одергивает их. Риф сделал шаг или два вперед, чтобы лучше видеть.