На диком бреге
Шрифт:
— А что о тебе люди говорить будут?
— Хуже, чем о тебе говорили, не скажут. Знаешь, как тебя у нас в палатке девчонки звали? Перпетум кобеле.
— Выгоню, ох, выгоню я тебя когда-нибудь! Клянусь, выгоню.
— Сам уйдешь, — спокойно перевернув страничку, произносила жена. — Скатертью дорога, хоть сейчас… Счастливого пути.
Но во время одной из таких перепалок жена вдруг отбросила учебник, соскочила с окна и, озабоченная, встала перед Петровичем.
— Вот ты говоришь: обо мне худая слава… А знаешь, как о тебе сейчас заговорили?.. Ты лучше скажи, когда ты всех этих, — она кивнула в сторону окна, — когда ты этих сявок, это пшено переберешь? Их гладить
Когда лицо с тупым носиком, с пухлыми «растрепанными» губами становилось серьезным, заботливым, Петрович сразу забывал все свои обиды, любовался своей женкой, готов был прощать все ее выходки.
— Подождите, детки, дайте только срок, будет вам и белка, будет и свисток, — многозначительно ответил он.
— Не прозевай срок-то. Вон, видишь, та сявка опять из кабины в полужидком состоянии лезет. — И, снова изменившись, кричала в окно: — Эй, шизофреник! Обойди паяльную лампу, вспыхнешь, сгоришь — так проспиртовался…
И опять становилась серьезной, озабоченной.
— А этот механик ваш, дядя Тихон, жалко его: сломанный человек… Но разве это дело: с молодых ребят, с курсантов калым ломит? Один тут не захотел его угощать, так он ему: «Ты про Дарвина слыхал?» — «Ну, слыхал». — «Так вот, сильный побеждает слабого. Понятно?» И побежал парень за поллитровкой. Дело это? Ведь у него партбилет в кармане. И за все с тебя спросят, ты ведь тоже кандидат партии.
— Не торопись, не торопись. Дай сроку.
И вот срок пришел. Неожиданно персонал пятой базы был созван в цех на производственное совещание. Объявили, что доклад сделает начальник базы. И так как он ни разу еще публично не выступал, собрались все. Собрались, ворча: «Только покороче: жрать хочется», «Толкну речугу — и полно. Ни к чему бодягу разводить…», «Скажите сразу, за что голосовать надо, — проголосуем и аплодисменты выдадим…»
— Так начнем, что ли? — хрипло произнес дядя Тихон, которого назвали председателем. Он беспокойно посматривал на аудиторию, нетерпеливо топтавшуюся в полутьме цеха, рассевшуюся на полу. — У нас один вопрос — о работе пятой базы. Слово по этому вопросу имеет наш начальник. Давай, товарищ начальник…
— Время! — рявкнул какой-то коротко остриженный, круглоголовый детина.
— Ты очень торопишься? — ласково спросил его Петрович, шагая от стола прямо к нему. — Может быть, у тебя заседание в ООН? Может быть, ты приглашен на обед к аргентинскому послу и опоздать боишься? Может быть, товарищи, отпустим его? — И вдруг рявкнул на оторопевшего парня голосом, какой в нем нельзя было и предполагать: — Пшел вон отсюда! Нечего вертеться под ногами у серьезных людей!
Председательствующий даже оторопел. Он хотел было предупредить оратора: так, мол, тут опасно, — но потом довольно разгладил усы. Он знал: все эти ребята, заново начинавшие здесь свою биографию, обидчивы, капризны, готовы «распсиховаться» по любому поводу, — и был удивлен: никто не двигался с места. Все насмешливо следили за парнем, который, спотыкаясь о чьи-то ноги, выбирался из толпы. Вот, гулко бухнув тяжелым блоком, закрылась за ним дверь.
— …А сейчас, когда остались серьезные люди, начнем серьезный разговор, — продолжал Петрович домашвим голосом. — Вот что, филоны, мы собрались тут толковать не о работе нашей базы, а выбирать, что лучше: закрыть базу или распустить здешнее филоническое общество. Закрыть базу — это всех вас в три шеи без выходного пособия, и никакому профсоюзу не взбредет в голову за таких филонов заступаться.
— За что, что мы сделали? — послышался чей-то
— За что? Я не лягаш и не хочу вмешивать милицию и угрозыск в вашу сугубо семейную жизнь. Но если уж ты, милый, такой любопытный… — Петрович достал из кармана пухлую записную книжку и послюнил пальцы. — Ну как, читать?
Собрание ошеломленно молчало. Человек, над которым посмеивались, которого прозвали Лопухом, вдруг повернулся какой-то иной стороной, какую в нем весь этот стреляный народ даже и предполагать не мог. Все замерли в ожидании.
— Ну, запросы от господ парламентариев имеются?
— Чего зря людей обижаете? За такие намеки к ответу можно, — совсем уже неуверенно заявил обладатель плаксивого голоса, на которого докладчик смотрел в упор.
— Достопочтенный сэр, на ваш запрос мы сейчас ответим. — Петрович листал странички. — Вот, пожалуйста. Шестого июня сего года кто заменил передний скат на старый, а новый загнал в сельпо села Дивноярского? Поскольку вы, молодой человек, любите откровенный разговор, этот скат вы вернете, а если не вернете, вы и ваш сельповский коммерческий партнер прогуляетесь в суд… Больше запросов не поступает? Садитесь. — И он обратился к аудитории: — Просите еще факты?
— Нет, не надо… Все ясно, — загомонило собрание.
— Так вот, если я вас правильно понял, филоническое общество с завтрашнего дня закрывается. Это раз. У всех у вас за долгие годы выработался «левый рефлекс». Излечиться. Это два. Появился обычай, что на дальних ездках вам идут не только командировочные и суточные, но и шейные. — Петрович многозначительно щелкнул себя по шее. — Шейные отменяются. Это три. Кто себе лишний километраж с помощью электросверла накрутит, того мы тут все вместе раскручивать будем. Это четыре. А кто при этом бензин сольет или налево загонит, как вы это делаете, — купит его за собственные любезные. Это пять.
Петрович поднял свою пухлую руку с пятью загнутыми пальцами.
— Вот вам пять условий товарища Петровича. Изучайте и следуйте… Все запомнили? Униженные и оскорбленные есть? Примерчики, фактики никому не требуются? — Он опять угрожающе потряс своей записной книжкой. — Таковых не имеется?
Сбитый с толку председатель собрания дергал усы, басовито откашливался, удивленно глядел на Петровича. А тот, в свою очередь, весело посматривал на притихшую аудиторию и видел на лицах уважение, даже страх. Несколько человек, из тех, кого на базе не без иронии звали работягами, кто трудился честно, в махинациях не участвовал, и в особенности ребята — практиканты с курсов, не смевшие до сих пор и голоса подать, бесстрашно пересмеивались. Они еще не решались выступать. Да Петрович и не вызывал на это, но он видел их лица и понимал: это опора — и старался заприметить каждого. И еще заметил он в дальнем конце огромного цеха, возле железной фермы, поддерживавшей шатровую крышу, яркую куртку. Лицо жены трудно было разглядеть, но ему казалось, она улыбается… Пришла, слушает… И, не подавая виду, что он ее видит, продолжал:
— В этой вот книжице много чего есть, но литературного чтения сегодня не будет. Сегодня. Понятно? Как говорят юристы, закон обратного хода не дает. Но запечатлейте на горизонте своей психики: если кто-нибудь на прежнее повернет — вылетит отсюда с космической скоростью и, преодолев земное притяжение, уйдет за пределы земной атмосферы. И тогда эти мои мемуары пригодятся. Ясно?
Снова помахал книжечкой и, обращаясь к дяде Тихону, задумчиво терзавшему пальцами моржовые усы, сказал:
— О соревновании, о коммунизме, о семилетке разговора не будет: не созрела аудитория. Пусть доходит…