На Фонтанке водку пил… (сборник)
Шрифт:
В театре, впрочем, как и на других предприятиях, борются обычно две неподвижные идеи. Первая — каждый работник незаменим, а вторая — любому можно найти замену. Кочергин — убежденный адепт первого направления мысли, а завпост Куварин — его антагонист. В данном случае Товстоногов внял доводам Эдика, хотя Куварин, конечно, сопротивлялся: мол, зачем новые затраты, когда «дотянутое» Таней оформление переживет сам спектакль. Мысль, конечно, печальная, но не лишенная житейской логики…
Но раз Гога сказал делать, стали делать, и Таня опять проявила высокое мастерство.
Но у нас — свои игры, а у фортуны — свои… И над сценой повисает она, бессмертная Фортуна, лучший драматург всех времен и народов. Вернемся к началу эпизода и вспомним, что оформление к «Истории лошади» отправили в Аргентину водным путем… «Поет океан. / Ревет ураган…»
Катастрофа! Срыв гастролей! Что делать, кто виноват и другие русские вопросы в штормовой атмосфере Гогиного кабинета. Почему не доделали новое оформление?.. Выходи на ковер! Отвечай, Вова Куварин! Свистать всех наверх! Аврал! Трах-тибидох! Кочергина — на палубу! Со всеми цехами! Полундра! Только вперед! Не сдадим врагу Фоклендские острова! Берегись, аргентинская хунта!..
Тут и подкрался к Эдику первый инфаркт, но ценой грядущего инфаркта и аврала на Большом драматическом корабле, ценой самоотверженных Таниных усилий довели холстяной задник до ста процентов и отправили новое оформление в Буэнос, не считаясь с затратами, воздушным, воздушным путем! Браво! Бис! Восторг! Аншлаг! Триумф советского искусства!..
Молчит океан, ни всплеска тяжелой волны, и светит небесный фонарь в капитанские рубки, и шелковый простор не равен подводной судьбе. А там, в глубине, обратный закон, ржавеет дикое железо, и холстяной занавес не в силах развернуться, и морские коньки клюют закрытый контейнер, и на широком брюхе лежит сбитый «Боинг», а южнокорейские знаки запорошило на крыльях, и старая одежда в тесных чемоданах тлеет, не выходя из моды, и мертвые статисты делают обманные движения, и гиблая субмарина сжимает родных моряков. Темирханов Ринат, товарищ контр-адмирал, откликнись, и на одном языке говорят здесь корейцы, японцы и наши, и американский сенатор толкает безмолвную речь, и русские спят адмиралы, и дремлют матросы вокруг, у них прорастают кораллы меж пальцев раскинутых рук…
Уезжая из Нагойи, Ирик Рашидов сказал:
— Воля, у меня седьмого день рождения, в Токио отметим.
— И у тебя?! — восхитился Р. — Это надо же, сколько рождений на одну Японию!.. Но мы приезжаем восьмого…
— Отметим восьмого, — сказал он.
— Хорошо. А как насчет Стржельчика?.. Он тебя полюбил.
— Конечно!..
— Ирик, а что ты думаешь о Театре Хамзы, почему они замолчали? — спросил Р. — Зовут, рассыпаются в комплиментах, а потом — тишина…
— Ты же знаешь наших, — сказал Ирик. — Они, как японцы, стараются не говорить нет. Но там уже все решено.
— По-твоему, они передумали?..
— Не знаю, — сказал Ирик. —
— Зря я, наверное, отпрашивался у Товстоногова…
— Почему? У тебя же есть приглашение министра.
— Есть даже договор на инсценировку «Идиота».
— Постарайся сделать быстрей и получи деньги, — сказал Ирик, и мы попрощались до Токио.
В результате беседы с Ириком Р. засомневался в своей узбекской перспективе и решил проверить ленинградскую.
— Георгий Александрович, — сказал он, приотставая от экскурсионной группы, — я назову идеи, может быть, вам что-то покажется…
— Назовите, — согласился он.
— Во-первых, «Ипполит» Еврипида в переводе Иннокентия Анненского. Представление современных артистов о древнегреческой драме и театре…
— Я не помню, — честно сказал он.
— Ну, это та же Федра, дама, влюбленная в пасынка Ипполита…
— А сколько там занято народу?..
— Пять главных ролей и хор. Но хор можно решать втроем, впятером…
— Это интересно. Хор можно сделать по радио, с реверберацией…
— Мне кажется, лучше через актеров, несколько конкретных ролей, ведущих, что ли…
— Ну почему же? Можно хорошо записать по радио, чтобы звучало как бы оттуда…И в то же время современная техника… Это интересней!..
— Может быть, — дипломатично сказал Р. — Кроме того, в театре появилась Фрейндлих…
— Она будет занята в «Блондинке», — решительно сказал Гога; имелась в виду пьеса Володина, в которую раньше сватали молодую актрису.
— Я этого не знал, — сказал Р. — Есть еще Малеванная…
— Она играет мать, — так же решительно сказал он.
— А-а-а, — протянул Р., сомневаясь в логике назначения, он думал, что Алиса с Ларисой — ровесницы. — Вторая идея — чеховская «Дуэль».
— Это сложно, — сказал Товстоногов, — это не поднять.
— Почему же, — сказал Р. — в институте были «Братья Карамазовы»…
— Но это — институт, — возразил он. — Вот Еврипида с молодежью — это может быть интересно.
— С кем же?.. Девочка, которую приняли в театр?.. Она способная?
— Очень, — сказал он. — Вот с ней и можно попробовать…
— Но ей двадцать лет, а Федра — взрослая дама, детная…
— Ну и что? — сказал он, и мы догнали общую группу…
После обнадеживающего разговора необходимость создания парадных стихов о Гоге смущала Р. уже не так сильно, как раньше. Возможно, на его душевном самочувствии сказалось также благотворное влияние доктора Сенда. Так или иначе, но на пути из Нагойи в Киото поясница почти не болела, и юбилейная ода стала складываться. Важным аргументом себе было то, что наш Герой — настоящий старатель и труженик. «Кто-кто, а он заслужил», — думал переменчивый Р., и случайная рифма с налету клевала красную тетрадь…