На Фонтанке водку пил… (сборник)
Шрифт:
— Нет, я решила, — выслушав его, сказала Сирота и подала заявление.
Да, у нее были хорошие спектакли — свои и с Геной Опорковым, и все-таки ей было там не по себе, мы-то знали…
Имел ли Р. право встревать в отношения Сироты с Товстоноговым и пытаться наладить их, хотя бы отчасти? Что это было с его стороны — корыстная попытка вернуть ее себе или альтруистическая забота о театре и его настоящем величии?.. Может быть, раздваиваясь, как обычно, Р. хотел помочь ей, сохраняя достоинство, протянуть руку через пропасть?.. А Гоге дать шанс, не унижая Розу, проявить великодушие и вернуть, да-да, все-таки вернуть ее в БДТ!..
Речь идет о черновике письма, ее письма к нему,за
В конце концов Сирота могла подержать черновик, раздумать и не отправлять письма по почте!.. Кое-кто из ее друзей противился посылке.
Нет, переписала и отправила… И сказала Изилю:
— Ну вот, все!.. Гора с плеч!.. Очистилась, сняла грех с души!..
«Георгий Александрович!
Я виновата перед Вами. В этом признании главный и единственный смысл моего письма, если можете, простите.
Я поняла, что виновата перед Вами и поэтому перед собой, уже давно. Реальная жизнь вне Вашего театра, которой я не представляла и с которой столкнулась вплотную, прошедшие годы, движение самой судьбы, наконец, открыли мне то, что Вам, видимо, было ясно с начала.
Я виновата еще и в том, что не смогла найти силы духа для постоянной и предельной откровенности, которая была нужна Вам и мне, не умела говорить при встрече и продолжала заочный диалог. Мои иногда несправедливые, иногда случайные реплики доходили до Вас извращенными, но Вы продолжали быть терпеливым ко мне.
Я потерпела поражение во внутреннем споре с Вами, в споре ученика с учителем, и если мы „не должны отличать поражения от победы“, то моя победа в том, что я поняла это и говорю Вам.
Дорогой Георгий Александрович!
Поверьте в главный, не меркантильный и не деловой смысл моего письма, мне хочется снять камень с души, и я не сумею сделать это одна.
Несколько дней за кулисами раздавались шорохи почтовой бумаги. Нет, разумеется, письма из кабинета никто не выносил. Но Дина Шварц дала знать не мне одному: Роза прислала Георгию Александровичу письмо, она признает свою вину перед ним. Р. молчал как партизан или как датский принц, тайно переписавший «Убийство Гонзаго». Что-то будет? Останется письмо безответным или великодушный отец распахнет объятья блудной дочери?.. После совещаний за закрытыми дверьми Дина составила Гогин ответ, который дошел до Р. в кратком изложении Сироты, а потом — полностью, уже из ее архива…
«Уважаемая Роза Абрамовна!
Охотно верю, что Ваше письмо не преследует никаких иных целей, кроме той, которая в нем изложена.
Что же касается сути Вашего письма, то есть Вашей вины передо мной, то я полагаю, что сама жизнь обошлась с Вами куда более жестоко, чем я бы того желал.
Сегодня же, по прошествии уже большого срока, у меня к Вам не осталось никакого злого чувства, я искренно желаю Вам, чтобы Ваша жизнь как-то наладилась.
Во всяком случае, никаких претензий у меня к Вам больше нет.
О возврате речи быть не могло.
О, если бы они встретились в Прощеное воскресенье!..
«Стоп, стоп!.. Позвольте, коллеги!.. Что такое?.. Как так?..
Некоторые отщепенцы хотят уверить читателя, что исторические архивные письма значат не то, что значат, и касаются тем, в тексте не обозначенных!.. Мы этого так не оставим и напишем, как надо и куда следует!..»
Да ладно вам, господа!.. Во всех приличных канцеляриях мира, российских наособицу, существует служба скромных исполнителей, по-старому — письмоводителей, чьи случайные имена даже и помечаются мелким шрифтом на казенной бумаге!.. Эти-то случайные лица и хранят в глупых башках лишние подробности и обладают несогласованным воображением. Куда его девать?..
И по их вине твердый кокон исторического факта начинает скукоживаться и разрушаться на глазах, выпуская из себя пеструю бабочку, а бабочка принимается порхать перед нашими глазами, как будто это уже не факт, а легенда. И весь наш роман, кажется, не что иное, как осыпанный слабой мотыльковой пыльцой путь тихой однодневки от родного кокона до безвестной кончины…
Кто-то сказал, что Сирота была похожа на Эдит Пиаф. Ну да, она была похожа на птичку, с острым клювиком, маленькими глазками, стриженой головкой, с вечными ее заботами, налетами, разносами. Артист думает, что играл хорошо, а она налетает и щебечет:
— Иннокентий Михайлович! Вы портите гениальную работу!.. Вы не имеете права играть такую отвратительную патологию!..
Или на другое утро после «Цены» встречает во дворе театра Юрского и Стржельчика и клюет, клюет:
— Вы уволены из театра! Оба уволены! Я сейчас же пойду к Георгию Александровичу, чтобы он оформил ваше увольнение!.. Вы вчера играли так, что я не допущу вас до спектакля!..
Или Басилашвили после «Лисы и винограда»:
— Что вы сделали!.. Как вы посмели?! Мы с вами бились три месяца, а вы ради этих проклятых аплодисментов готовы, как проститутка, отдать все, что мы наработали!.. Дешевка!..
Или заглядывает в гримерку к довольному собой Волкову:
— Ну как, Розочка? — спрашивает он, а Розочка от всего сердца выразительно плюет на порог и, ничего не говоря, хлопает дверью…
У нее не было детей, но все актеры, входившие в ее жизнь, становились ей родными. Она отвечала за них. Отсюда и фантастическая, высочайшая требовательность к своим…
Смоктуновского она обожала, ревновала, восхваляла, чихвостила, порывала с ним, тосковала по нему, боготворила и вновь счастливо обретала.
Одна из ссор особенно затянулась и угнетала ее безмерно. Тяжело болела мать, у которой развился рассеянный склероз, Берта Моисеевна стала агрессивна, перестала узнавать своих, бросалась на дочь то с ножом, то с кипятком. Роза сносила все с ангельским терпением и ни за что не соглашалась отдавать ее в больницу. Работы было много, радостей мало, все деньги уходили на сиделок и лекарства, на Розу наступала бедственная тоска. И тут какой-то студиоз привез в Питер рукопись готовящейся к изданию книжки Смоктуновского, в которой черным по белому было написано:
— «А четыре месяца мучительных репетиций у меня дома с режиссером Розой Сиротой, которые помогли выявить существо моего Гамлета?..»
— Этого не может быть!.. Мы с ним в ссоре! — сказала она.
— Но это же факт, — сказала Мила. — Роза Абрамовна, позвоните ему!
— Нет, нет, это невозможно!
И все-таки она решилась: уселась сама, усадила рядом Милу и, держась за нее, набрала московский номер.
Смоктуновский откликнулся легко, и они проговорили чуть ли не час, словно боясь разорвать заново обретенную общность…