На Фонтанке водку пил… (сборник)
Шрифт:
Как мы шли по городу и какие были у нас остановки, как мы танцевали на пустых улицах и обнимались на виду у темных и ярких окон, как мы прощались и не могли проститься, расходясь и возвращаясь друг к другу, и какие были у нас лица, когда она махнула напоследок лебединой рукой, я передать не смогу.
Скажу одно: не было у нас никаких клятв, никаких условий и договоров, и обещаний писать письма и заверений о будущих встречах тоже не было. Все поручалось судьбе.
Театр вернулся домой.
За нашей спиной в город ворвались танки, и «пражская весна» была убита. В те дни у меня появились короткие стихи, которые
— О, Господи, прости мне Прагу, / Прости бессилие и страх, / И то, что я костьми не лягу / На ленинградских площадях. / Прости мне, Господи, поступки, / Которых я не совершал. / Я был лишь содержимым ступки, / Не я толок, не я мешал. / О, Господи, прости мне эту / Судьбу, не избранную мной, / И дай надежду кануть в Лету / С неотягченною душой.
Однако такой надежды мне дано не было.
В ноябре я получил письмо, написанное в Нормандии, в котором не было ни слова о том, что семья Евреиновых успела пережить вторую эмиграцию и новый исход Ольга испытала на себе. Обратного адреса на конверте не было.
Тридцать лет я прятал письмо от всякого сглаза так же неизобретательно, как тысячи книжников прячут свои бедные сокровища — записки, фотографии или пару выморочных сотен на крайний случай. Оно было уложено между страницами сборника «Катулл. Тибул. Проперций» и навсегда вошло для меня в состав древнеримской лирики. Вместе с этой главой я возвращаю Ольге часть ее письма и прошу у нее прощения за это и за все мои другие грехи, вольные и невольные.
«Мой корнет Рильке, — писала она, — ты помнишь ту улицу, где не было неба, потому что были леса, и поэтому было тяжело дышать? Это было в старом городе, в нашем заколдованном кругу. Здесь — много неба, и много воздуха, и много духов носится по скалам…
Я знаю, что есть один, один, один — чужак, иностранец на этой земле.
Сейчас я одна в заколдованном кругу — я жду чужака…
Вот что еще расскажу.
Весь август я бродила по Руси. Не во сне, а наяву. По своему — замкнутому — кругу… Стояла у Зимнего и на Фонтанке… Видела утонувшую Лизу. Видела много. Чувствовала пустоту, которая приходит уже потом, после всепонятия…
Вот что еще расскажу.
Третьего дня стояла в Париже перед домом Тургенева. Во мне смешиваются чувство счастья быть опять в Париже с ностальгией, дальней и давней, родившейся еще до меня, — праностальгией.
Поэтому я нарушила слово и пишу — впервые посылая — письмо.
Я отключилась от жизни с 9 марта. Хожу где-то в давности, где мы хорошо знали друг друга и где не было в конце улицы никогда глухих ворот. Там — тогда — не было пятидесяти шагов — до конца. Вот там я хожу с тех пор. Пишу тебе сказки — когда увидимся, буду рассказывать три дня и три ночи.
Я тебе махала не на прощание, а на свидание на Фонтанке, и на площади у Кампы я махала тоже на свидание.
Свидимся, свидимся, должно так быть. Я — кошка из твоего замкнутого круга, знай это».
Но больше мы не увиделись.
Часть вторая
1
Только приближение к священной горе могло скрасить потерю столицы. Только обещание будущей встречи утешало в разлуке. Только вездесущая музыка врачевала прощальное утро.
Маэстро не знал своего будущего, и стоическая печаль осеняла его редковолосое чело. Складывая гастрольные пожитки, увязывая японские обновы с тем тщанием, которому его обучал сначала военный, а потом семейный уклад, Сеня Розенцвейг еле слышно пел себе самому, стараясь не потревожить соседей и оберегая волшебные следы, оставленные ему девушкой Иосико. Номерок все еще был полон ею: вот нежная ямка на подушке; вот еле заметная складочка на простыне…
Он импровизировал, не отдавая себе отчета в том, что поет; слова и мелодия возникали вместе, не мешая друг другу, и посылались вдогонку ей.
— Благодарю, благодарю, — пел он, не зная, к кому обращаться, — за эту чистую радость и праздник смелого тела, за то, что я узнал, как это бывает!.. Нежность, нежность, нарушительница границ, природная близость девушки и мужчины, несущая песню и свет… Ни-на-ни-на-на-ни-на-на, Фу-ди-ди-я-фу-ди-ди-мей, Ай-яй-яй-яй-ай-яй-яй-яй, И со-би-ра-йся по-ско-рей!..
Вдруг он остановился и, опасливо оглянувшись в сторону запертой двери, встал на колени перед расстеленной коечкой.
— Золотко мое, — сказал он. — Уточка моя!..
Касаясь лицом белейшей простыни, он потянул носом и быстро, как растревоженный желанным запахом пес, стал жадно обнюхивать покинутую постель.
— Неужели больше никогда?.. Господи, неужели?! — И неожиданно для себя он заплакал, не понятый никем на этой земле, никем, кроме нее одной, и плакал, не раскаиваясь в свежем грехе, но моля о любом продолжении…
Как же это случилось, несмотря на железную дисциплину, как вышло, не оставив и тени сомнения, как стряслось внутри него, стоика и аскета, извержение спящего вулкана?..
Он взял себя в руки и вытер щеки махровым полотенцем.
Она зашла попрощаться всего на десять минут перед его отъездом в Осаку и, помня прошлое чаепитие, принесла коробку мелких пирожных.
— Ну зачем же вы так тратились? — спросил он и тут же понял, что задал нелепый и неуместный вопрос.
— Возьмите в дорогу, сэнсэй, — сказала она и поклонилась, сложив ладошки. — Пожалуйста!..
— Спасибо, большое спасибо! — Он тоже поклонился и, вспомнив слово по-японски, добавил: — Аригато…
Тарталетки фирмы «Захер», подаренные девушкой композитору Р., — вот за что ручается головой сладкоежка-автор; все остальное — миф, гастрольное предание, ночные бредни опоздавшего гонца, которому случайно достался бесценный образец из подарочной коробки. О, как быстро он растаял во рту, давая вечную пищу голодному воображению!.. Какие картины стали мелькать перед закрытыми в восторге глазами!..