На французский манер

Шоу Ирвин

Они были там с Кристиной в ночь накануне отлета в Каир. Пойти туда снова в первую ночь после прилета - в таком решении была какая-то приятная завершенность, которая доставляла ему необъяснимое удовольствие. В тот вечер Кристина была очень красива, лучше всех в большом зале, где было полно красивых женщин, и он даже пошел танцевать, в первый раз за много месяцев. Оркестр был крохотный: пианино и электрогитара, из которой гитарист извлекал густые, колышущиеся звуки; играли они известные французские песни, те самые, слушая которые всегда чувствуешь, как прекрасна любовь в этом городе и как она полна печали и сдержанного раскаяния.

Музыка привела Кристину в мечтательное настроение, что было

на нее совсем не похоже; она держала его за руку, пока шла программа, и целовала его, когда свет гас между номерами. А когда он сказал, что завтра утром улетает, на глаза у нее навернулись слезы, и она сказала: "Что же я буду делать без тебя целых два месяца?". И он, на которого это тоже подействовало, осторожно рассудил, что сейчас самое время уехать, раз она вступает в ту самую фазу. Это была, как он ее называл, фаза предматримониального томления, тут надо быть настороже, особенно поздней ночью, в Париже, в залах, где царит полумрак, где рояли и электрогитары поют песни о мертвой листве, и мертвой любви, и о любящих, разлученных войной.

Беддоуз уже был однажды женат и считал, что пока с него хватит. Жены имеют обыкновение рожать детей, кукситься, начинать пить и увлекаться другими мужчинами, когда их мужей на три-четыре месяца отсылают по службе на другой конец света.

Кристина его немножко удивила. Томление было совсем не в ее духе. Он знал ее до недавнего времени не очень хорошо, но они были знакомы четыре года, почти с самого ее прилета из Штатов. Она понемножку позировала фотографам и была достаточно красива, чтобы неплохо на этом зарабатывать, но, по ее словам, ей было противно чувствовать себя идиоткой, изображая на лице нечто томное, как того требовала мода, и сексапильное, как того требовали заказчики. Она умела печатать на машинке, знала стенографию и от случая к случаю работала с американскими бизнесменами, которые на месяц на два приезжали по делам в Париж. По-французски она заговорила с первого же дня, как приехала, умела водить машину и время от времени выкидывала номера - нанималась компаньонкой к старым американским дамам и путешествовала с ними в страну замков или в Швейцарию. Спать она в свои двадцать шесть, кажется, никогда не хотела, она готова была бодрствовать ночи напролет, ходила на все вечеринки, и, насколько было известно Беддоузу, за ней числились два романа с его приятелями: один был вольнопрактикующий фотограф, второй - пилот транспортного самолета, он погиб в авиационной катастрофе при вылете из Франкфурта. Ей можно было позвонить в любой час дня и ночи, не опасаясь, что она рассердится, и с ней не стыдно было появиться в любом обществе. Она всегда знала, какое бистро сейчас в моде, кто в каком ночном клубе выступает, кого из художников стоит пойти посмотреть, кто сейчас в городе, а кого надо ждать на будущей неделе и в каком из маленьких отелей неподалеку от Парижа можно вкусно пообедать или приятно провести уик-энд. Больших денег у нее никогда не было, но одевалась она превосходно, достаточно по-французски, чтобы нравиться своим французским друзьям, и в то же время не слишком по-французски, так что у американцев не возникало подозрений, будто она делает вид, что родилась в Европе. Одним словом, может, ваша бабушка и не пришла бы от нее в восторг, но, как сказал ей однажды сам Беддоуз, она была украшением самых бестолковых и беспокойных лет - второй половины двадцатого века.

Ветераны, наконец, тронулись; в наступающих сумерках видно было, как лениво полощутся их знамена; вот демонстрация обогнула контору авиакомпании на углу и двинулась вверх по Елисейским полям. Беддоуз смотрел им вслед и несколько туманно размышлял о других демонстрациях и других знаменах. Потом он увидел Кристину: она шла широким шагом наискосок через улицу, наперерез движению, быстро и уверенно лавируя среди машин. "Проживи она в Европе хоть до конца дней, - подумал Беддоуз, с улыбкой наблюдая за ее движениями, - но стоит ей пройти десять шагов, и всем сразу станет ясно, что родилась она по ту сторону океана".

Когда она открыла дверь на террасу, Беддоуз встал. Она была без шляпы, и Беддоуз заметил, что волосы у нее сильно потемнели, с тех пор как он ее не видел, и стричь она их стала не так коротко. Когда она подошла к столику, он расцеловал ее в обе щеки.

– Добро пожаловать. На французский манер, - сказал он.

Она на мгновение крепко прижалась к нему.

– Смотрите-ка, - сказала она, - он опять тут.

Она села, распахнула пальто и улыбнулась ему через стол. Щеки у нее раскраснелись от холода, глаза сияли, и вся она была ослепительно молодая.

– Дух Парижа из американского квартала, - сказал Беддоуз, дотрагиваясь до ее руки на столе, - что ты будешь пить?

– Чай. Я так рада тебя видеть!

– Чай?
– Беддоуз скорчил гримасу.
– Что-нибудь случилось?

– Ничего, - Кристина помотала головой.
– Просто хочу чаю.

– Тоже мне напиток! Разве так встречают путешественника, вернувшегося в родные пенаты?

– И пожалуйста, с лимоном.

Беддоуз пожал плечами и попросил официанта принести чай.

– Ну, как там в Египте?
– спросила Кристина.

– А я разве был в Египте?
– Беддоуз смотрел Кристине в лицо, и у него было радостно на душе.

– Так по крайней мере писали газеты.

– Ах, да...
– Беддоуз заговорил серьезно и деловито.
– Новый мир жаждет родиться, борется за это, для феодализма - слишком поздно, для демократии - слишком рано...

Кристина состроила гримасу.

– Очаровательное изложение, как будто специально для архивов госдепартамента. Ну, а если так, между двумя рюмками, то как там в Египте?

– Солнечно и печально, - сказал Беддоуз.
– После двух недель в Каире проникаешься сочувствием ко всем окружающим. А что тут в Париже?

– Для демократии слишком поздно, для феодализма слишком рано, - сказала Кристина.

Беддоуз засмеялся, наклонился через стол и поцеловал ее.

– Ну, а если между двумя поцелуями?
– спросив он.
– Как тут в Париже?

– Так же, - сказала Кристина и помедлила.
– Почти так же.

– Кто есть на горизонте?

– Вся компания, - ответила Кристина небрежно.
– Все те же счастливые изгнанники: Чарльз, Борис, Энн, Тедди...

Тедди был тот самый вольнопрактикующий фотограф.

– Часто его видишь?
– спросил Беддоуз как можно легкомысленней.

– О-о-о!
– Кристина чуть-чуть улыбнулась.

– Проверка документов, - ухмыльнулся Беддоуз.

– Нет, не часто, - сказала Кристина.
– Его гречанка в городе.

– Все еще гречанка?

– Все еще гречанка.

Подошел официант и принес чай. Она налила чай в чашку и выжала туда лимон. У нее были длинные ловкие пальцы, Беддоуз заметил, что она перестала пользоваться ярким лаком.

– Что ты сделала с волосами?
– спросил Беддоуз.

Кристина рассеянно провела по ним рукой.

– А ты заметил?

– О, где вы, кудри золотые, мы видели вас так недавно!

– Решила вернуть свой цвет.
– Кристина помешала сахар в чашке.
– Хочу поглядеть, что из этого выйдет. Правится?

– Я еще не понял. И потом они стали длиннее.

– Угу. Это на зиму. А то шея мерзнет. Говорят, такая прическа меня молодит.

– Правильно говорят, - сказал Беддоуз.
– Тебе теперь больше одиннадцати не дашь.