На французской земле
Шрифт:
* * *
Я познакомился с ним в Париже. Это был невысокий человек с твердыми и умышленно невыразительными глазами. По точности и быстроте его движений было легко заметить, что вся его мускульная система представляла из себя идеально послушную машину. По тому, как он смотрел на собеседника, и из того, что он говорил, нельзя было не сделать вывода, что он знает, чего хочет и, надо полагать, добьется этого ценой любых усилий. За свою жизнь я был знаком с несколькими людьми этого типа, но ни в одном из них он не был доведен до такой выразительности. Он обладал, кроме того, даром внушать доверие; и — это казалось особенно странным при общей твердости — он вызывал к себе невольную симпатию, не делая для этого внешне заметных усилий. Ему было трудно в чем-либо отказать. Это испытали на себе все, кому приходилось с ним сталкиваться. И несмотря на незнание языка, страны, условий жизни и всей сложной обстановки оккупированной Франции, он был — как это ни казалось парадоксально — вполне на своем месте. Для этого у него были особенные данные, не имевшие ничего общего ни с теми знаниями, которые, казалось бы, были необходимы для его работы, ни с той совокупностью условий, которой он, на первый взгляд, явно не соответствовал. Если ум — по классическому
Французская подпольная организация послала «для связи» женщину, которая должна была служить ему гидом в Париже. Я никогда не мог понять, как ему удавалось сговариваться с ней: он не знал французского, она не знала русского. За исключением этой подробности, она прекрасно подходила для такой работы. Это была француженка лет тридцати пяти, полукрестьянского типа, очень некрасивая; лишенная самого отдаленного намека на женственность и которая не привлекла бы ничьего внимания — ни полиции, ни жандармов, ни гестапо. Этот тип домработницы среднего возраста был, конечно, прекрасной защитной оболочкой. Она действовала с исключительной самоотверженностью. Единственная внешняя ее особенность — ноги, ноги футболиста или гиревика. Она делала каждый день огромные концы пешком и вообще отличалась исключительной физической выносливостью. В опасных обстоятельствах она иногда проявляла несомненную находчивость. Однажды, когда они вместе с ее спутником попали в облаву в метро и жандармы проверяли бумаги у большинства выходивших людей и когда отступление было отрезано, она набросилась на него с поцелуями — и они вдвоем прошли, как влюбленные, не переставая целоваться, мимо полицейских, которые их пропустили с той сочувствующей снисходительностью, которую питают французы к таким бурным проявлениям любви. Один из наших общих знакомых говорил мне, шутя, что это было самое жестокое испытание, которое пришлось перенести Антону Васильевичу. (Его звали Антон Васильевич. Я думаю, что в других местах его могли звать иначе. Но это, конечно, было неважно.)
Я неоднократно думал о его спутнице, с которой потом мне пришлось встречаться много раз. Я видел еще несколько женщин, делавших приблизительно такую же работу, как она. Они обыкновенно были коммунистки. Их жизнь заключалась в том, что они ежечасно ею рисковали. Я вспомнил тех шоферов в Америке, которые, как мне кто-то рассказывал, получают очень большое жалованье, и средняя длительность их жизни — шесть месяцев; они перевозят в огромных грузовиках какое-то взрывчатое вещество страшной силы — и достаточно резкого нажима на тормоз, чтобы шофер, машина и все, что в ней находится, взлетело на воздух. Любителей всегда находилось много. Работа этих женщин напоминала, пожалуй, работу американских шоферов. В риске своей жизнью есть вообще особенная, иногда неудержимая соблазнительность, почти всегда бессознательная. Те, кто это испытал, похожи на наркоманов; многие из них потом бывают отравлены навсегда. Это, может быть, какое-то таинственное проявление древнего инстинкта борьбы, одного из могущественных биологических факторов человеческого существования. У женщин это носит несколько иной характер, но выражено столь же сильно. Число людей, которые ясно и твердо знают, за что именно они готовы умереть, и знают, что это действительно стоит такой жертвы, чрезвычайно ничтожно. Эти женщины были готовы умереть за коммунизм и за Францию. Но некоторые из них не были француженками, и ни одна из них, конечно, не знала, что такое коммунизм и почему за него стоит умирать. Я думаю, что у них даже не было особенной личной ненависти к немцам в той мере, в какой немцы не являлись официальным олицетворением врага, против которого надо бороться. Это было проявление слепого и героического инстинкта — быть может, одна из последних его вспышек в странах Западной Европы. Русские — те знали, за что они борются и за что они умирают.
Антон Васильевич, в частности, знал это лучше, чем другие. На его глазах в России немецкие солдаты убивали, расстреливали, вешали и жгли население целых деревень и сел. Я представлял себе, как он смотрел на все это своими, умышленно невыразительными глазами. И если бы немцы действовали рационально, они должны были бы, конечно, оставить в покое всех этих несчастных людей, потушить пожары, сломать виселицы, перестать стрелять и обратить свое внимание на антонов Васильевичей и тех, что были с ними, — бородатых русских мужиков, выполнявших под немецким наблюдением тяжелые работы. Со стороны заживо сгоравших женщин, быстро умиравших стариков, хрупких маленьких ребятишек, со стороны всего этого населения, которое они уничтожали, им уже, конечно, не угрожала никакая опасность. Они, наверное, так же мало боялись антонов Васильевичей и их товарищей. И вместе с тем, если бы чудом, на секунду, их посетило какое-то внезапное прозрение, если бы они могли понять, что их ждет, они бросили бы винтовки и пулеметы, остановили бы танки и поезда и ушли бы обратно, в Германию, со смутной надеждой, что, быть может, там они все-таки останутся живы. Но этого не произошло, и оттого, что этого не произошло, погибли миллионы немцев, тех самых, которые жгли тех самых, которые вешали, тех самых, которые расстреливали. И вот опять, из страшной глубины библейских времен, до нас доходят слова, беспощадная правильность которых проверена веками и тысячелетиями, — кто сеет ветер, тот пожинает бурю[4].
И начало возмездия не заставило себя ждать.
Когда Антону Васильевичу удалось бежать, он очутился вместе с двумя товарищами в глухом российском лесу. На троих был один нож. Я думаю, что теперь этому ножу было бы место в Историческом музее, он был похож на тот couteau de quarante sous[5], который держала в руке Шарлотта Корде.
С таких вещей началась партизанская война в России. Она возникла стихийно. Она не могла не возникнуть.
Ночью через дорогу, проходившую в лесу, они натянули стальной кабель, который неподвижно лежал на земле. За несколько километров от этого места
Все это происходило осенью 1941 года, в период необъяснимого, казалось бы, поражения немцев под Москвой. Когда будет написана подробная история войны, у нас будет, наверное, иллюзия, что теперь мы точно знаем причины этого первого немецкого поражения. По словам Антона Васильевича, которого я спрашивал об этом, германское командование, привыкшее за годы непрерывных побед на европейском континенте к полной свободе маневрирования и к знаменитому принципу Blitzkrieg[7], не учло в России двух решающих факторов: огромных пространств и партизанского движения. Передовые части армии бывали иногда отделены от ближайших боевых единиц, следовавших за ними, расстоянием в двести километров, на котором, как из-под земли, вырастали партизанские отряды. Они устраивали засады на дорогах и захватывали немецкие обозы; в результате блиндированные дивизии оставались без бензина. Тот факт, что немецкое командование «не учло» этих двух факторов, представляется совершенно загадочным; любой учебник географии был достаточен, чтобы знать размеры России, и любой учебник истории содержал в себе описание роли, которую играли партизаны в наполеоновскую эпопею[8]. Но это, конечно, были не первые и не последние вещи, которых не учла Германия.
Антон Васильевич был несколько раз в плену, несколько раз в партизанском движении. Подобно сотням тысяч самых крепких людей России, он прошел все ужасы немецкого плена: голод, сон на снегу, содержание в глиняной яме, побои и все то, что описывалось много раз и что уже не производит впечатления на читателя и слушателя, так как ничье воображение не способно воспринять апокалипсическую чудовищность этих испытаний. Я видел снимки голых пленных в немецких лагерях — скелетические тела, в которых, казалось, едва-едва мерцал какой-то признак жизни. Но если, в силу случайных изменений (оттого ли, что они попали на другую работу, или потому, что их перевели в другую часть Германии или за границу), их начинали кормить немного лучше, через несколько месяцев силы возвращались к ним, и, спустя еще некоторое время, они бежали из плена. Они блуждали потом по Бельгии, Голландии, Эльзасу, северу Франции, не зная ни дорог, ни языка. Сильнее всего — элементарных доводов рассудка, инстинкта самосохранения, сильнее страха смерти — в них жило неукротимое желание мести. Никто, особенно вначале, не давал им никаких инструкций, никто не говорил и не объяснял, как они должны были поступать. Но они все действовали одинаково, так, точно это была огромная и сплоченная организация людей, планы которой были разработаны до последних подробностей. Я думаю, что Антону Васильевичу никто не поручал пробраться во Францию и там организовать партизанские отряды. Рассуждения его по этому поводу были просты: мы вели в России партизанскую войну против немцев, Франция так же враждебна Германии, как Россия, стало быть, партизанскую войну можно вести во Франции. Но, конечно, все эти рассуждения в несколько измененных обстоятельствах могли бы оказаться несостоятельными и сущность была не в них, а в той огромной центробежной силе, которую представляла из себя масса советских военнопленных.
Так же, как он, рассуждало большинство. И поэтому, когда он прибыл во Францию, он мог констатировать, что одно и то же чувство, то самое, которое поддерживало его все время, было свойственно тысячам других его соотечественников — тем, кто составлял августовское воззвание 1943 года, кто саботировал работу в шахтах, тем, кто, не дожидаясь ни приказов, ни инструкций, бежал из лагерей во французские партизанские отряды.
Чисто фактические подробности этих побегов были неисчислимо разнообразны. От перепиливания решетки в тюрьме и обезвреживания немецкого часового до прыжков из окон второго этажа, до поддельных бумаг, до убийства — все средства были хороши, и все они оправдывались целью. В очень многих случаях эти люди были воодушевлены той самой «жаждой мести», которая со времен наивно-романтической литературы изветшала, износилась и стала звучать как шаблон, вызывавший снисходительную улыбку. Мы знали, однако, что в этих словах было заключено некогда страшное содержание, которое медленно умирало и в последнее время почти перестало существовать или, во всяком случае, выродилось. И вот теперь, во время этой войны, эти слова вновь налились кровью.
Я знаю историю тринадцатилетнего советского мальчика. В России на его глазах немецкие солдаты убили его родителей и изнасиловали двух его сестер. Его и младшего брата, ребенка восьми лет, они увезли во Францию. Здесь, когда они прибыли к месту назначения, немцы почему-то решили «ликвидировать» целую партию «рабочих-добровольцев». Их выстроили и открыли по ним огонь из пулемета. Этот мальчик чудом спасся, уполз в лес и, вернувшись на место казни через час или два, нашел трупик своего восьмилетнего брата. Какое, чье милосердие в мире, какая самая всепрощающая мудрость, какие тысячелетия христианства заключали бы в себе достаточно моральной силы, чтобы простить этих людей?!
Мальчику удалось спастись. Он попал в Париж, где скрывался в квартире приютивших его людей, в полуподвальном этаже, через окно которого он видел сапоги проходящих солдат. Он целыми днями плакал от бессильного бешенства и просил только одного — чтобы ему дали револьвер. Когда, наконец, отчаявшись вернуть его в нормальное состояние, ему дали оружие, он ушел и с тех пор последние месяцы своей несправедливо и незаслуженно короткой жизни посвятил охоте на одиноких немцев, которых он убивал. В письме об этом он писал крупными детскими буквами, с восклицательными знаками, что он убил еще двоих, что он убьет еще, что он всегда будет их убивать. Он разбился насмерть, некоторое время спустя, спрыгнув на полном ходу с поезда, где SS обнаружили его присутствие.