На графских развалинах
Шрифт:
— Били? — участливо спросил Дергач.
— Нет! Только за волосы оттрепали да в чулан заперли. — И задорно он добавил: — А зато я, пока в чулане сидел, назло со всех крынок сливки спил… А ты, Дергач, зачем к нам пришёл? — перескочил вдруг Яшка.
— Значит, нужно было, — ответил тот и глубоко вздохнул.
Этот тяжёлый, горький вздох, за которым, казалось, спрятано было что-то большое, невысказанное, почему-то точно теплом обдал Яшку.
— Давай дружиться, Дергач? — неожиданно для самого себя искренне предложил Яшка. — Я тебя с Валькой сведу — с моим товарищем. Хороший… только врёт много. А потом… — Тут Яшка поколебался. — Потом мы тебе интере-есную вещь скажем. И как весело будет жить, Дергач.
Дергач ничего не ответил. Он лежал, подставив лицо отблескам багрового, угасающего горизонта. И Яшке показалось, что Дергач чем-то не по-детски глубоко опечален.
Однако, заметив на себе пристальный взгляд Яшки, Дергач быстро повернулся и сказал, вставая:
— Достань завтра у отца махорки… и принеси сюда, а то у меня вся повышла… Я буду ждать здесь же об эту пору.
И, не прощаясь, он раздвинул кусты и исчез, оставив Яшку размышлять о странной встрече и странном новом товарище.
V
Дома тихо. Потрескивают угли в самоваре. Яшка строгает деревянную дощечку. Нефёдыч углубился в чтение. Из-за развёрнутого листа газеты виден его красный лоб, отсыревший после пятого стакана чая.
Нюрка мастерит кукольную шляпу. Мать возится на кухне.
— Не пойму, — слышится её голос. — Никак не пойму, куда девались из сеней полчугуна вчерашнего борща. Чугун на месте, а борща нет. Анка! Ты поросюку не выливала?
— Нет, мам!
— Ну так, должно быть, этот идол опрокинул.
«Этот идол», то есть Яшка, сидит и пыхтит, обглаживая дощечку, и делает вид, что разговор его не касается.
— Тебе, что ли, говорят? Ты опрокинул? — сердито повторяет мать.
Яшка, нехотя и не отрываясь от работы, отвечает:
— Кабы я, мам, опрокинул, так всё бы на полу было, а раз пол сухой, значит, и не опрокидывал.
— А пёс вас разберёт! — ещё больше раздражается мать. — Тот не брал, этот не опрокидывал, что же он, высох, что ли? Отец! Да брось ты свою газету! Кто же, выходит, взял-то?
Нефёдыч не торопясь складывает газету и, очевидно расслышав только конец фразы, отвечает невпопад:
— Действительно… И кто бы мог подумать. Опять они взяли, да как ловко, что и не подкопаешься.
— Да кто они-то? Кому же это прокислый суп понадобился?
— Да не суп… какой суп? — растерянно оглядываясь и с досадой отвечает Нефёдыч. — Я говорю, консерваторы опять власть взяли.
Убедившись в том, что ни от кого толку не добьёшься, мать плюнула и принялась греметь посудой. А Нефёдыч, почувствовавший желание поговорить, продолжал:
— И казалось бы, что отошло их время. Ан нет, вывёртываются ещё. Скажем, вон, наш граф. Имение у него посожгли, сам где-то по заграницам шатается. А всё, поди-ка, мечтает, как бы старое вернуть. Да ещё бы и не мечтать! Возьмём хотя бы имение — чем там ему не жизнь была? Картинка — что снутри, то и снаружи. Одни оранжереи чего стоили. И чего там только не было — и орхидеи, и тюльпаны, и розы, и земляника к рождеству… Пальма даже была огромная, больше двух сажен. Специально с Кавказа, из-под Батума, выписали. Я говорю ему: «Ваше сиятельство, куда же мы этакую махину денем — это всю оранжерею ломать придётся!» А он отвечает: «Ничего, ты её прямо в грунт посади, а каждый год к холодам возле неё специальную постройку из стекла делай, а к весне опять разбирать будем». Ну и разбирали. Красивая пальма была. Мне тогда за уход граф двадцать пять целковых подарил… как раз в мае.
— Вот ещё спятил старый. Да разве же у нас свадьба в мае была? Свадьбу как раз после троицы сыграли.
— Уж не знаю, после троицы или после чего, а только в мае мы тогда как раз левкои высаживали.
— Что ты мне говоришь! — раздражаясь внезапно, как и всегда, говорит мать. — Посмотри в метрики, за божницей лежат.
— Мне смотреть нечего. Я и так помню. Ещё тогда старший барчук только что из кадетского корпуса на каникулы приехал и фотограф снимал его под пальмой. У меня и сейчас где-то карточка эта сохранилась… Яшка, я показывал тебе эту карточку?
— Сто раз видел, — отвечает Яшка.
Мать, негодуя, всплескивает руками и лезет за метриками в божницу.
Она долго не может найти нужную ей бумагу. За это время пыл её несколько остывает, ибо, прикинув в уме, она начинает припоминать, что троица в том году, когда была свадьба, как будто бы и в самом деле была ранняя и приходилась на май. Но тут её внимание отвлекает другое обстоятельство.
— Анка! — слышится опять её голос. — Ты не убирала из-за божницы венчальные свечи?
— Нет, мам!
— Отец! Уж ты, конечно, не трогал свечей?
— Двадцать пять лет не трогал, — покорно подтверждает Нефёдыч. — Как раз со дня самой свадьбы не трогал.
— А я их на прошлой неделе ещё видела. Куда же они девались? Наверно, опять Яшка куда-нибудь засунул.
Яшка, поскольку вопрос не обращен прямо к нему, продолжает молча сопеть над доской.
— Яшка! Ты, паршивец этакий, должно быть, извёл свечи?
Яшка кончает работу, кладёт нож на стол и отвечает серьёзно, но в то же время чуть лукаво посматривая на мать:
— У нас, мам, по наказу Ленина электричество провели, так что мне при нём и без ваших свечей светло.
— Так куда же они делись-то? Вот ещё чудные дела! Борща никто не выливал, свечей никто не брал, а ничего на месте нету. Что ты тут с ними будешь делать!
VI
Ранним утром, когда ещё в доме все спали, из окошка высунулись белокурые вихры Яшки. Увидав Вальку, нетерпеливо ждавшего возле забора, Яшка спрыгнул на влажную траву, и оба мальчугана исчезли в малиннике. Через минуту они вынырнули оттуда, причём Яшка осторожно нёс большой глиняный горшок, завязанный в грязную тряпицу.