На грани риска
Шрифт:
В связи с пожаром был объявлен аврал. Кают-компанию прибрали, отмыли от сажи. Стены заново обтянули брезентом. Камелек тоже привели в порядок, и Сомов даже разрешил попользоваться им немного, чтобы просушить помещение.
22 января
– Гурий Николаевич на обед не придет, - сказал Ваня Петров, забежав на камбуз, - нездоровится ему что-то. Всю ночь кряхтел и охал. Боюсь, не захворал ли? Ты зайди к нам, как народ покормишь.
Едва только кончился обед, отправился в палатку к ледоисследователям.
– Плохо дело, док, - мрачно произнес Яковлев, поворачиваясь ко мне лицом.
–
– сказал я, присаживаясь на край койки.
– Мы вчера на дальнюю площадку с Иваном ходили. Видимо, продуло. Вернулись в палатку - не могу согреться. Знобит. Я и чайку похлебал, и стопку спиртика выпил. Не помогает. Забрался в мешок, да так и не заснул до утра. А под утро грудь заложило и кашель появился.
– Словно в подтверждение, Яковлев закатился глубоким, лающим кашлем и, обессиленный, откинулся на подушку.
– А температуру не мерил?
– Иван предлагал, да я чего-то не решился. А вдруг высокая!
– Тогда держи.
– Я протянул градусник.
Через десять минут он вытащил его из подмышки и спросил:
– Сколько?
– Тридцать восемь и три.
– Фу, черт, - выругался Гурий и снова закашлялся.
Я надел белый халат (это всегда производит впечатление на пациентов, тем более на полюсе) и достал из кармана фонендоскоп.
– Дыши. Еще глубже. Хорошо. Теперь послушаем под лопаткой.
– Вероятно, я непроизвольно подражал манере вести осмотр детским врачам, вносящим в эту настораживающую процедуру элемент успокоения.
В легких у Яковлева хрипело и свистело на все лады. И справа под лопаткой я обнаружил небольшой участок, издававший при перкуссии тупой звук.
– Ну вот и все, - сказал я.
– Бронхит. Полежишь, поглотаешь сульфазол, сделаю, на худой конец, пару уколов пенициллина, и через недельку будешь здоров.
– Ну, слава богу, - сказал Яковлев, облегченно вздохнув.
– Я уже решил, что воспаление легких.
Вскоре Гурий, облепленный банками, уже подшучивал, что он первый в мире человек, которому поставили банки на восьмидесятом градусе северной широты.
Напоив больного чаем с сушеной малиной и дав снотворное, я пошел к Сомову.
– Как дела у Гурия?
– спросил Михаил Михайлович.
– Неважно. Думаю, у него правостороннее воспаление легких.
– Да ну, - высунулся из мешка Никитин.
– Вот не повезло человеку.
– Ничего. Вылечим, - сказал я уверенно.
– Гурий - мужик крепкий. Лишь бы торошения не было. С пневмонией по морозу не больно побегаешь.
– Вот этого я и боюсь, - сказал, вздохнув, Сомов.
– Что-то не нравится мне ледовая обстановка. Как бы не начались подвижки.
– Да и не вовремя Яковлев захворал, - сказал Никитин.
– У них по плану восемь сроков. Как бы от такой нагрузки и Петров не свалился.
Я возвращаюсь в свою палатку. Яркое сияние озаряет мрак полярной ночи. Огненные смерчи носятся по небосводу. Они то свиваются в кольца, подобно гигантским змеям, то цветными метеорами пересекают небо. Вот словно ураган подхватил зеленое облако, завертел и, швырнув в зенит, рассыпал серебристой пылью.
30 января
Последние дни января погода крайне неустойчива.
Однако природа не дает нам передышки, и снова стрелка барометра угрожающе ползет вниз.
Целый день я кручусь между камбузом и палаткой гляциологов. Здоровье Гурия пошло на поправку. У него появился аппетит (а это самый лучший признак выздоровления), и он с удовольствием уплетает бульон и антрекоты, которые я готовлю по персональному заказу.
Бедный Ваня. За эти дни он совершенно измотался. Все восемь сроков ему приходится делать в одиночку. Он похудел, осунулся, под глазами черные тени, но неизменно отказывается от предлагаемой помощи, повторяя: "Не беспокойтесь. Не помру. У вас и без меня хлопот достаточно".
Превратившись в очередной раз из доктора в повара, я принялся разделывать оттаявшую рыбу, приплясывая на обледенелом полу, чтобы согреть ноги. Из репродуктора неслась бравурная джазовая музыка, скрашивая мое существование. Вдруг радио замолкло, и в наступившей тишине я отчетливо услышал странный скрип и скрежет, словно кто-то неподалеку растаскивал бочки. Торосит!
Выскочив из кают-компании, я налетел в темноте на Щетинина. "Слышишь, сказал он, - как корежит?"
Шум усилился, превратившись в непрерывное бу-бу-бу-бу.
– Пошли поглядим, - сказал Щетинин, зажег фонарь, и мы вместе двинулись по направлению звуков.
Вот что-то грохнуло, застонало и замерло. Льдина под нами вздрогнула от тяжелого удара. Пройдя еще метров сто - сто пятьдесят, мы остановились перед неширокой трещиной. Щетинин поднял фонарь, и яркий луч света выхватил из темноты беспорядочную груду шевелящихся, словно живых, глыб. Ледяной вал двигался довольно быстро. Придавленный его тяжестью, край льдины треснул, а за нашей спиной пробежала тонкая извивающаяся черная полоска, отчетливо видная на белом фоне снега. Мы отбежали назад, чтобы не оказаться отрезанными от лагеря, едва не угодив в быстро расширяющееся разводье.
Торошение усиливалось. Из лагеря навстречу нам приближались огоньки. Все население станции спешило к месту происшествия.
– Ну вот, все говорили прочная, прочная, - сказал Курко, - и сглазили.
Но взлетная полоса не пострадала. Всю ночь по двое мы навещали опасный участок. Подвижки к утру прекратились, и лед замер.
Кончилось топливо. Камелек пыхнул в последний раз и погас. Остывший, закопченный, он стоял сиротливо в углу, напоминая о счастливых вечерах. Мороз снова разукрасил брезенты замысловатыми пушистыми узорами. Клеенка покрылась льдом. Холодно и неуютно. Лишь щенятам все ни по чем. Повзрослевшие, прозревшие, они шумной компанией обследуют незнакомый, диковинный мир. Скоро их неуемная страсть к познанию становится невыносимой. То исчезает унт, оказывающийся после долгих поисков за ящиками с медикаментами, то Дмитриев, кляня все на свете, ищет по всей палатке шапку, обнаруживая ее в ведре с водой.