На грани веков. Части I и II
Шрифт:
— Этого не бей, это наш Ян-поляк, мой друг.
Вместо удара Крашевский получил чарку водки, которую ему сунули в руку. Корчмарка за стойкой жалась к самой стене, пугливо поглядывая на диких гостей, которые, не морщась, пьют водку, как воду, и вот-вот затеют драку. Кузнец, Криш и босой лиственский с недоуздком на руке сидели в сторонке на скамье. Мартынь угрюмо глядел в пол и выпивал, когда его подталкивали. Криш тоже ничего не говорил, но почти и не пил. Лиственский честил своего пастора, этого живодера проклятого, и охотно тянулся за водкой, ведь за нее же не надо было платить.
Крашевский
— Бараны вы, а не мужики! Слышите, что я вам говорю: бараны! И на этом стоять буду. Весной вас стригут, а осенью еще чище. Почитай что нагишом бродите, вши вас заели, а бароны ходят в куньих шубах и велят парить розги, когда с вас, кроме кожи, нечего содрать.
Криш задрожал всем телом и прямо позеленел.
— Чего эта немецкая примесь там мелет? Заткните ему пасть!
— Я тебе, сосунок, не немецкая примесь! Если бы ты так ненавидел немцев, как я, так они бы уже давно не разделывали вам спины. А что же тогда останется, если мою пасть заткнуть? Твоя? Ты ее в ход пускаешь, только когда надо облаять такого же горемыку или барину рукав облизать. Если бы вы слушали, что говорит вам Ян-поляк, кузнец не сидел бы здесь повесив нос, он бы уже давно был в лесу, а эстонец валялся бы с разбитым черепком.
Мартынь поднял голову и глянул страшными глазами. Друст подсунул Яну-поляку чарку к губам.
— На-ка выпей лучше и поменьше тарахти. Не тревожь ты его, а то как хватит — косточек не соберешь!
Каменщики, видимо, направились в другую корчму — друг за дружкой они выходили из немецкой каморы, оставаясь кучкой стоять в дверях. Крашевский выпрямился и протянул руку.
— Поглядите-ка — вот настоящие немецкие обсевки! Рижские ремесленники-цеховики!.. Луну примуровали! Барские холопы, проходимцы! Что они строят в Сосновом? Подвал они кладут, тюрьму, где вас будут морить и истязать.
Друст со своими подручными угрожающе обступили эту четверку. Иоргис Гайгал встряхнул перевязанного так, что у того голова мотнулась, как пуговица.
— Сучий ты сын! В муку тебя смолоть, да и эстонца твоего, кому служишь! С господами заодно, тюрьму строят! Как, ребята, пришибем их?
Перепуганные каменщики только рты разевали. Клав был потрезвее и поэтому потише остальных.
— Чего нам убивать этаких, пусть грызут свой кирпич да известку хлебают. Пускай они лучше нам поставят.
Решение было толковое, с ним согласились все. Толстяк опомнился первым.
— Ну, понятно, поставим — что у нас, денег не хватит! Потому и пришли, а не драться с вами. Тоже рабочие люди. Корчмарка, полштофа водки — нет, давай, целый штоф! И пива! Каждому по кружке пива!
Прямо на удивление говорил он по-латышски, сейчас совсем чисто. Началась выпивка за счет каменщиков. Спустя немного перевязанный расцеловался с Друстом и вновь начал хвастать.
— Навозная жижа то, что мы здесь пьем, в Риге фурманы таким колеса моют. Заходите к нам в Риге, вот тогда мы вас угостим. У Шмидта, в погребке у ратуши, такие бочки с вином, до потолка, наливай штоф и пей, пока не свалишься.
Словно ему самому принадлежал такой винный погреб. Друст чем больше пил, тем больше настраивался на драку.
— Каменщики с нами пойдут! Десять человек — всех на свадьбе в клочья раздерем, все имение вдребезги! Огня под застрехи, чтобы выжечь все змеиное гнездо!
Каменщики переглянулись и поспешили уверить, что пойдут с ними хоть в пекло. Но немного погодя перевязанному пришла нужда выйти. Затем товарищ его отправился посмотреть, куда тот запропастился. Когда Друст спохватился, в корчме не осталось ни одного каменщика.
— Черти, они же нас надули. Уговорились, что поставят и заплатят.
С ревом все выскочили вон, но рижан и след простыл. Разозлившись, с руганью пошли назад. Иоргис Гайгал заметил лиственского мужика, который как раз, захлебываясь, расписывал Кришу, как они кинули дохлую собаку в пасторский пруд.
— А этот босой с недоуздками чего здесь разоряется? Чего он нашу водку пьет? А ну, надевайте ему эти недоуздки на голову, и пошли топить в мочиле!
Томс ничего не сказал. Рот у него, как всегда, приоткрыт, словно собирается рассмеяться. Остановившись перед мужичонкой, поглядел немного, потом выхватил недоуздки и надел ему на шею. Одной рукой схватив за шиворот, другой за мотню, вскинул его, точно ребенка, пинком распахнул дверь и выбросил вон. Ткнувшись в коновязь, арендатор лиственского пастора, покачиваясь, исчез за углом стодолы.
Крашевский, пытаясь устоять на ногах посредине корчмы, размахивал кулаками и проповедовал, как заправский пастор:
— Бараны, говорю вам и стою на том! Над своим братом потешаться да за дверь его выкидывать, на это у вас духу хватает. А вот немецким подпевалам дали удрать. Господа бароны у каждого из вас поодиночке тянут жилы, а потом дозволяют подыхать стадом. Ну скажите, сколько в ваших волостях подохло еще недавно, в голодные годы? И сколько осталось в живых во время большой чумы сто лет назад? А вы ничего не делаете. Гнете хребет шесть дней и идете в воскресенье в корчму, чтобы корчмарка еще больше жирела, — поглядите, вот она, завтра лопнет. Деньги пропиваете, ум пропиваете, таким, как я, уподобляетесь. Что вы обо мне беспокоитесь — я ведь Ян-поляк, мне это можно. Имение пропил, чахотку пропью, и конец! У меня нет невесты, которую эстонец может взять, будто какую-то рукавицу, и отдать другому.
Друст попытался утихомирить его. Но Ян-поляк, загоревшись, уже не отступался. В его костлявой руке еще хватало силы, чтобы оттолкнуть приятеля.
— Бараны, говорю я вам, ими и останетесь! Раз господа уже гнали вас на войну с московитами, вы, понятно, шли. А когда, спрашивается, вернулись — те, кто вернулся?.. Сестру оставили в люльке, а застали взрослой. Петь об этом вы умеете, это да. А потом вам приходилось воевать с поляками, литовцами, эстонцами — каких только врагов не было у ваших господ? Раз вас окрестили в католичество, а потом решили, что католическая вера не годится, и перекрестили в лютеран. Разве кто спрашивал, чего вы сами хотите? А сами вы разве чего-нибудь хотели, что-нибудь могли?