На грани веков
Шрифт:
— Да вот еще, этой зимой я кое-что из имения взял, хочу расплатиться. Вайвары сожгли, и нас выгнали в лес…
И вновь вместо ответа тот же бессильный взмах руки.
— Слыхал. Скажешь об этом, когда в Сосновое новые господа заявятся, я тут больше не распоряжаюсь. А землю Вайваров я отдал Кришу, у него теперь добрая хозяйка.
Равнодушные глаза чуть сверкнули, точно он вспомнил что-то приятное. Потом заговорил так откровенно, как никогда еще не разговаривал, несмотря на всю простоту обращения с мужиками.
— Не только в Сосновом, но скоро и в Лиственном не буду распоряжаться.
Кузнеца точно холодной водой обдали.
— Неужто правда, барин, что старые господа вернутся?
— И старые господа, и все старое, что было до шведов, а может, еще и почище будет. Опять нас немцам отдали — меня, а особливо вас; несладко вам придется. Об арендной и барщинной плате в талерах да о ваккенбухах и думать забудьте, кнутом господа эти бухи вам на спине распишут, да еще староста палкой добавит. Глупо, ох и глупо сделал ты, кузнец, что пошел воевать против Риги.
Мартынь еле выдавил из себя:
— Откуда же мне было знать, барин? Да и вы ведь не препятствовали.
— А я что, в то время больше твоего знал?! Ну, запретил бы — так разве ж ты меня послушал бы? У тебя ведь был этот пустозвон, этот скудоумный паткуленыш Брюммер. Иное дело, если бы пан Крашевский был в живых, да он тогда уже лежал в могиле.
— Да, пан Крашевский был умный и добрый.
— А что вам его доброта дала? Умный, это верно, но и его ум не помешал бы русскому царю вернуть немецким баронам их имения и все, чего они только ни пожелают. Немцы уже успели приспособиться к новым порядкам — ведь эти порядки сулят им такое райское житье, какого им и не снилось. Насели на Петербург, как вороны на ржаной омет, в Риге все должностные лица подкуплены и подмазаны, правды никому не добиться.
Видимо, он говорил о собственных злоключениях — морщины стали еще глубже, складка на шее отвисла еще ниже. Кузнецу понятнее было выражение барского лица, нежели все его разглагольствования. Он подождал, пока тот снова поднимет глаза, и спросил:
— А вам, барин, неведомо, каким же господам отойдет наше Сосновое?
— Сосновое? Верно, баронессе Шарлотте-Амалии Геттлинг из Атрадзена — более близких родственников у Брюммера нет. Скоро, наверно, увидите ее.
— А добрая она барыня?
Холодкевич поглядел снизу вверх, отчего глаза у него сами собой прищурились. Он усмехнулся.
— Я ее мало знаю. Как она себя покажет в Сосновом, об этом ничего не могу сказать. По правде говоря, побольше строгости вам не помешало бы, очень уж я вас распустил.
Он поднялся, и опять прошла минута, прежде чем он пришел в себя.
— Что-то я еще хотел сказать. Зачем, бишь, я приехал сюда?.. Ах, да! Ступайте-ка оба на несколько дней в Лиственное. У меня хоть и есть кузнец, да одному ему не управиться — у ворот и дверей петли пообломались, на окнах решетки вывалились, словом, работы много. Наведаются новые владельцы — потребуют, чтобы все было в порядке. Дело это не очень спешное, в Риге я слышал, что раньше будущей весны никто не покажется. Приходите, как со своими делами управитесь, ну хоть на той неделе.
— Придем, барин, сделаем все, что требуется.
Мегис подвел коня, Мартынь помог барину забраться в седло. От прежней осанки у Холодкевича и следа не осталось. Уехал он шагом, понурив голову, ни разу не глянув по сторонам. Кузнец проводил его взглядом, вздохнул и вернулся к своим бревнам. Долго стоял он с топором в руке, уставясь, как Холодкевич, в землю. Мегис только поглядывал исподлобья на своего вожака — тут уж он вовсе ничего не понял. Наконец, Мартынь тяжело вздохнул и тряхнул головой.
— Эх! Чему быть, того не миновать! Наше дело жить и работать, работать и жить, вот он — удел мужичий.
Работы на оба имения и свою волость было столько, что свободного времени у Мартыня с Мегисом не оставалось. Но зато у них были деньги; поэтому для постройки жилья наняли мастера и трех плотников. Правда, к Янову дню дом не был еще готов, как задумали, но, когда на поле Бриедисов выросла первая копна, труба в Атаугах пустила в небо первый клуб дыма. Бросив косу, Бриедисова Анна завопила:
— Глянь, Иоцис, глянь! Неужто опять горит?
Иоцис уставился крапивными глазами и сплюнул.
— Нет еще, не горит, да скоро загорится. Чуть ветер посильней — искры из такой трубы как пить дать запалят крышу. Загорится, убей меня бог! Плиту, слышь, сложили, идолы!
— Чтобы этой потаскухе Инте было на чем собачье мясо жарить, пускай выроют нашего Дуксиса.
Оба словно выплюнули что-то, потом проглотили и, точно их кто-то подгонял, кинулись на свои прокосы.
Труба, плита, жилой придел — было на что подивиться, Пострелу в особенности. Он ухватил Мартыня за руку и принялся объяснять:
— Ты погляди, дым вовсе и не в окошко идет и не в дверь, а вон туда, по тому столбику. А он что, дырявый?
— Это, Пострел, труба.
— Ну я и говорю — труба.
Потом потянул его в жилье, точно Мартынь ничего не знал и не понимал.
— Глянь-ка, батя, это плита, мама сверху котел поставит — вот и похлебка сварится. А вот печка, куда лучше, чем у нас в лесу была, тут уж сырость не заведется. А это наш новый стол и новые лавки, и кровать тоже новая. А вот это…
Он подбежал к окошку и потыкал пальцем. Тут уж его познания оказались исчерпанными, он вопросительно глянул на отца.
— В это нельзя тыкать пальцем, и камнем нельзя кидать, оно совсем тоненькое и хрупкое, сразу сломается, и тогда к нам в комнату ветер и дождь будут попадать. Это стекло.
— Ага, стекло.
Кузнец долго и ласково глядел на дотошного исследователя, губы его несколько раз дернулись, и наконец он произнес:
— А почему ты зовешь меня батей?
Мальчик сердито нахмурился.
— Спрашивает, как дурной! Ну потому, что ты мой батя.
На самом-то деле Мартынь хотел спросить, кто его научил так называть, да не посмел. Больше Пострелу не на что было глядеть и не о чем спрашивать, он убежал в предовинье, где был совсем еще мягкий земляной пол, по нему так приятно шлепать босиком. Кузнец увидел идущую через двор Инту, позвал ее и за руку ввел в комнату. Давно уже он собирался сделать это, но всегда не хватало смелости, наконец он собрал ее по крохам, чувствуя, что надобно спешить, пока она не развеялась. И все же начал как нельзя глупее: