На грани веков
Шрифт:
— Ты подумал! Ты еще смеешь думать? Ты можешь есть, спать да под себя класть — да еще воровать! Один ворует из господских клетей, другой берет — оба воры.
— Я, барыня, сразу же уведомил барина; может, вы, барин, еще помните…
Холодкевич, не поднимая головы, нехотя отозвался, видимо, зная, что это все равно не поможет.
— Да, когда я приехал в имение, он мне сразу же сказал. Кузнец тоже признался и хотел уплатить.
Баронесса резко перебила его:
— Обычно сначала платят, а когда позволят, — берут. От пойманного вора денег уже не принимают. Воров и грабителей я сама судить не берусь, тут нужен суд повыше, и вы его дождетесь. С моей стороны будут розги, да столько, сколько вам еще и не снилось. Я еще не разобралась во всех ваших плутнях, ну да погодите!..
Она вытолкала Марча за дверь. Ни жив ни мертв поплелся он через двор. На этот раз он заплакал вместе с матерью.
Затем черед дошел, до самого маленького работника в имении, это был пастушонок Пич. Как-то утром он задремал,
Третьей была Мильда. Еще в первый день, прислуживая в замке, она поняла, что барыня ненавидит ее больше всех. Правда, она не могла понять, что виной тому были не только наветы старостихи. Баронесса пуще всего ненавидела любое цветущее создание, подчеркивающее ее хилость и уродство. Именно поэтому баронесса оставила Мильду при себе, чтобы с утра до вечера вонзать в нее свое осиное жало. Плетюганова вдова ненавидела Мильду еще с холгреновской поры за острый язык и дружбу с кузнецом Мартынем, А ныне эта ненависть еще усугублялась: старостиха отлично, знала, что жена Марча слушает во все уши и запоминает все, что она каждый день нашептывает барыне о прежних и нынешних событиях в волости и имении. Минна свою неприязнь унаследовала от матери; как непосредственная начальница Мильды, она стремилась угодить баронессе и домоправительнице и больше всех тиранила свою помощницу. Той приходилось работать за троих, раз сто пробежать по лестнице вверх и вниз, да еще навести порядок вокруг замка. Первые дни ноги у нее отекали, она засыпала, только натерев их мазью, изготовленной свекровью. На беду мазь пахла багульником, любистком и еще чем-то — старостиха всюду совала свой нос, а у Осы был слишком тонкий нюх, — вот Мильду тут же и отправили мыться к колодцу. Барыня сама смотрела в окно, чтобы Мильда, как ей велено было, разделась догола и вылила на себя четыре ведра холодной воды. Минна, стоя за ее спиной, тряслась от смеха, Плетюганова вдова злорадно дергалась, а сосновская Сусанна корчилась в судорожных рыданиях и была бесконечно благодарна дворовым мужикам, когда они, завидев ее в этаком виде, поворачивали назад либо прятались за какой-нибудь постройкой.
Со временем человек ко всему привыкает, так и Мильда понемногу привыкла. Воображение мучительниц истощилось, ничего нового они уже не могли придумать. Вставала она чуть свет, стиснув зубы, отправлялась на работу, да еще ухитрялась при этом делать беззаботное лицо. Казалось, хуже уже ничего не случится. Барыня на какое-то время как будто позабыла о ней. Плетюганова вдова теперь при каждом удобном случае нашептывала о кузнеце Мартыне, но так осторожно, что в соседней комнате не разберешь. И вдруг нагрянула беда.
Однажды вечером, когда домоправительница, уползла вниз, а Минна, раздев и уложив барыню, храпела в своей каморке, Мильда пробралась в людскую, чтобы проведать свекровь. Возвращаясь, она наткнулась на девку-скотницу, которая стояла во дворе и глядела на окна замка. Видимо, та надумала куда-то сбегать, потому и спросила:
— Слышь, Мильда, барыня еще не легла?
Мильда сплюнула и сказала громче, чем осмеливались в имении:
— Оса-то? Уже залезла в свое гнездо.
И тут же они обернулись к замку, им показалось, что у стены что-то прошуршало. Нет, ничего не видно, верно, кошка прыгнула в подвальное оконце.
На следующее утро, когда Мильда, подоткнув юбку, на коленях шоркала пол в большом зале, из барыниной спальни, усмехаясь, вышла Плетюганова вдова. Злорадно глянула на поломойку и сказала:
— К парням по вечерам похаживать стала? Вот ужо Марч узнает — отведаешь розог.
Мильда ничего не ответила, даже головы не подняла, хорошо зная, что стоит ей открыть рот, как она уже не сдержит ненависти к этой ведьме, ненависти, долгое время копившейся, подобно воде в запруженном ручье. Но минутой позже она не только подняла голову, но и сама поднялась: из покоев вышла барыня, и Мильда сразу же почувствовала на спине ее жалящие глаза, не опустившиеся и тогда, когда Мильда встала перед нею. Юбку она забыла поправить, колени, ежедневно ползающие по выбитому полу, покрыты ссадинами, но все-таки ноги белые, стройные и сильные, голые по плечи руки — как выточенные, цветущие щеки разрумянились, непокорные пышные волосы светлыми завитками выбились из-под платка. А стоявшая перед нею барыня, напоминающая сухую щепку, позеленела, в глазах ее горели недобрые огоньки, пальцы изгибались, точно душили кого-то, зубы даже скрипнули. Вот она подошла вплотную и пронзительно зашипела: «Так я для тебя, «оса»? Если уж придумала такое ласковое словечко, так повтори его и мне».
Ноги у Мильды одеревенели, она не могла сдвинуться с места, только пролепетала:
— Я, барыня…
Рука барыни медленно поднялась, костлявый палец с синеватым, еще не полированным сегодня ногтем вытянулся, затем молниеносно подцепил светлый завиток на виске Мильды, в два витка накрутил его и разом вырвал. Одновременно с этим скрипнули ее зубы, а Мильда от неожиданности и боли испустила вопль.
Рот баронессы начал было растягиваться, точно собираясь улыбнуться, но улыбка так и не появилась, рука с отвращением напрасно старалась стряхнуть обвившуюся вокруг пальца прядь. Мильда, глотнув воздух, охнула, и, прежде чем барыня успела отступить, сильный удар кулаком в живот откинул ее к столу, точно мешок с мякиной. Через минуту всю усадьбу переполошил дикий, истошный визг. Сбежались отрожские, примчались кучер и Рыжий Берт, Мильде скрутили руки, стащили вниз по лестнице, втолкнули в подвал и замкнули дверь. Берт сунул в карман ключ от замка. Это был новый, еще весной сделанный Мегисом замок. Берт с самого же начала был приставлен отмыкать и замыкать его — почетная и уважаемая должность, значит, можно разгуливать, высоко подняв голову и выпятив грудь.
Понятно, что Мильде, осмелившейся поднять руку на барыню, грозила беспощадная расправа — могли отрубить руку либо голову. Но это было дело высшего суда, а владелица Танненгофа не желала его ждать хотя бы и потому, что завтра должен возвратиться Холодкевич, а кому же неведомо, какой он трус и охотник до мужицких девок. Под вечер всех дворовых согнали в каретник. Из подвала привели Мильду, развязали ей руки, юбку и рубаху завернули на голову, швырнули на стиральную лавку, один из отрожских навалился на ноги, другой прижал голову. Кучер трудился, не жалея сил, очевидно, вымещая на ней все, что в свое время получил в Риге от шведов. Замахивался, насколько позволяла его короткая рука, крякая одновременно с каждым ударом, и сек так быстро, что улыбающийся отец-староста едва успевал вести счет. Женщины зажмурили глаза и зажали уши, Марч лежал за каретником в крапиве и рвал на себе волосы, Плетюганова вдова, набожно сложив руки, сочувственно покачивала головой. А баронесса уставилась, вытянув шею так, что, казалось, голова вот-вот оторвется. Одновременно с каждым ударом челюсти ее двигались, словно она кусала кого-то, и вместе с тем по этому искаженному хищной злобой лицу Горгоны пробегало выражение ребяческого удовольствия, как у младенца, пьющего теплое молоко. Только из-за свиста розги и кряканья кучера нельзя было расслышать, как время от времени что-то булькает у нее в горле.
На сей раз отцу-старосте пришлось кинуться и силой удержать руку кучера: человек он был справедливый и никакого излишества допустить не мог. Поднявшись с лавки, Мильда дважды упала, но потом все же удержалась на ногах. Ни единого ее крика люди так и не услыхали, только из прокушенной кисти падали красные капли, окрасившие губы и подбородок. Прекрасные глаза ее совсем исчезли в глазницах, которые, выделяясь на меловой белизне лица, казались даже черными. Никто не осмелился ей помочь, она сама выбралась из каретника, остановилась, перевела глаза на лес, но потом, пошатываясь, побрела через двор к людской…
Мартынь тщетно ждал, когда черед дойдет до него. Мильда лежала больная, из дворовых никто больше в Атаугах не показывался. Инта как-то сходила проведать Мильду, только сама ключница прогнала ее от дверей. Да и из волости редко кто заявлялся, кузница по большей части стояла закрытой. Мегиса отдали на сторону — новому лаубернскому барину, у которого баронесса часто гостила, найдя там вместо хилого поляка родственную себе душу. Мартынь видел, что люди избегают его, что барыня втихомолку вьет петлю на его шею, но никак не мог понять, что у нее на уме. Стороной удалось разузнать, что шел разговор о припасах из господской клети и самовольной порубке, но и это еще, оказывается, не все — она копалась и в событиях давно прошедших и, видимо, готовила нечто вовсе неожиданное. Точно тяжелый груз висел над ним все время в их новом удобном жилье, которому так радовалась Инта. Ни сон, ни еда не шли им на ум, даже ночью не могли уснуть. Однажды Мартынь промолвил: