На грани веков
Шрифт:
Полномочный представитель в удивлении сошел с крыльца.
— Это что такое? Эй, девка, тебе чего здесь надобно?
Девушка даже не сочла нужным ответить и только взглянула исподлобья карими, вроде бы задорными, не уж вовсе не испуганными глазами. Мартынь пояснил:
— Помнишь Друста, с которым вы когда-то проучили нашего управляющего Холгрена? Ты в Риге у шведов укрылся, а Друст долгое время был в бегах, в лесу прятался. После того как управляющего нашли убитым, он и вовсе пропал отсюда. Это его дочка Инта.
— Так чего ж ей надо? Чего она к солдатам лезет?
— Видать, хочет с нами идти.
Юрис даже побагровел от гнева.
— Глупости! У мужиков под ногами путаться — вот еще выдумала, цыганенок этакий! А ну, сейчас же пошла отсюда!
Инта не только ничего не ответила, но даже сделала вид, будто королевский наместник говорит с кем-то другим, но уж никак не с нею. Зато
— Да, я пойду с вами. В торбе у меня все, что надо, чтобы еду варить, — видишь, даже котел на спине. Святым духом в лесу не проживете, а кто ж вам станет готовить, коли бабы с собой не будет? А потом у меня чистая холстина есть для перевязок, ежели кого поцарапает.
Наместник еще больше рассердился.
— Вот разболталась! Лекарь экий выискался! Десяток верст пройдет по лесу, а потом мужикам придется на плечах ее тащить либо волкам на съеденье бросить. Матери ее тут нет? Пускай уведет.
На этот раз Инта прислушалась к нему, но ни в голосе, ни во взгляде не заметно было ни малейшего признака страха или почтения.
— Отец у меня пропал, мать зарыта в Липовом логу. По лесам я хаживала больше, чем любой из вас, волков видывала тоже побольше любого рижского барича. Ежели меня сейчас не возьмете, я все равно следом уйду.
Тут и Крашевский спустился с крыльца.
— Я думаю, господин офицер, пусть она идет. Мне кажется, Друст теперь в Риге, во всяком случае я ему дал с собой письмо, чтобы вручил моим друзьям. За Инту бояться нечего, в лесу выросла, мужскую работу делает, свиней колет лучше всех в волости. И впрямь она может быть полезна ратникам.
Юрис потихоньку посоветовался с тремя военачальниками, потом махнул рукой.
— А мне-то что, смотрите сами. А ты, егоза, гляди у меня!
Инта даже не взглянула на того, кто ей невесть с чего грозил пальцем. Она в это время перешептывалась с Андженовым Петерисом и показывала ему засунутый под кофту большой нож, который, надо полагать, родился не только для приготовления пищи.
Мартынь скомандовал, ополчение тронулось. Оставшиеся мужчины замахали шапками и закричали вслед, желая счастливого пути, дети захныкали, бабы и девки начали вытирать глаза. У дверей сарая толпились оборванные и косматые беженцы из Северной Видземе, дворовые парни не подпускали их близко, чтобы они своим видом не омрачали настроения ратников. Трем-четырем из ополченцев невесты украсили цветами шапки, и эти парни держались более лихо, чем все остальные. Петерис попытался затянуть «На войну я уходил», но никто не подхватил песни. Клав ткнул его в бок: эту песню бабы да девки дома за прялкой поют, а у тех, кто сами уходят, не песни на уме.
Посреди Болотненской волости пришлось свернуть с большака налево в лес, к северу. Ночью лил большой дождь, кусты и трава в крупных каплях, рытвины зимника, по которому вывозили дрова и сено, полны воды. Строем уже нельзя было двигаться. Мартынь разрешил идти по одному и пробираться, как кому удобно. Вскоре поля и дворы скрылись позади, ясеневая и орешниковая молодь за спиной уходящих, казалось, плотно сомкнулась над извилистой ложбиной дороги. В чаще визгливо свистнула желна. Ели клонились вершинами к северу, будто знали, что ратники идут воевать туда.
4
До полудня ратники шагали по знакомым местам. За большими болотненскими лесами, мшаринами и торфяниками началась открытая холмистая возвышенность с березовыми и осиновыми рощами, а по ту ее сторону, далеко к северу, синел необъятный окоем леса. Дорога по неглубоким низинам и невысоким пригоркам, извиваясь, тянулась прямо туда. Робко прижавшись к рощам, притаились крестьянские усадьбишки, такие же нищие и невзрачные, как и в Болотном. Зато слева, на высоком взгорье, над верхушками липовой аллеи и парка, гордо высились красные крыши имения и две башни; серая — замка и белая — церкви. Словоохотливый болотненский житель, по кличке Комариный Бренцис, точно знал, что за люди тут живут. Всего на этой равнине три волости с тремя имениями — остальные отсюда не видать. Все три вместе с волостями принадлежат Бешеному Динсдорпу, самому лютому живодеру и кровопийце во всей Видземе. Трезвый, он еще ничего, но это случается только трижды в году, когда барон ходит в церковь каяться в грехах, бросается там на колени, бьется лбом о спинку скамьи и приказывает угощать и поить в имении всех нищих и калек, которых в его волостях избыток. В восьми корчмах Динсдорпа люди оставляют последний грош. Верно или нет, но сказывали, что во всех трех волостях только двое хозяев носят сапоги. А баронесса Динсдорп, сказывают, убежала от мужа, потому как во хмелю он даже над нею измывался. И шведы ничего не могли с ним поделать, потому что он умел провести присылаемых властями ревизоров, а в земельном и замковом судах у него друзья-приятели, подати казне он всегда платит вдвое. Жалуются ли на него крестьяне, судится ли он с соседями — барон всегда одерживает верх.
Поднявшись на довольно высокий холм, Комариный Бренцис махнул рукой в сторону другого холма. Перед густой сосновой порослью грудились постройки с ладными соломенными крышами, высились четыре трубы, даже несколько окошечек блеснуло. Это Осиновое, в восемь крестьянских дворов. Дорога вела мимо них. Осиновое уже не принадлежит Динсдорпу, он его проиграл в карты какому-то другому барину, что живет верст за тридцать отсюда. Пятнадцать лет судился, все хотел оттягать свое добро, но вот тут-то впервые сорвалось: выиграл дело не кто иной, а заслуженный шведский майор, он оказался куда сильнее. С той поры Динсдорп еще больше взбесился, и на то имелись вполне понятные причины. Мужики в Осиновом живут привольнее и зажиточнее, показывая всем в округе дурной пример и возбуждая предосудительное стремление к более или менее сносной жизни. С подвластными майору людьми ничего нельзя сделать, тащить их в каретник барон не имеет права. Дело дошло до того, что бывшие крепостные Динсдорпа чуть ли и шапки не перестали снимать, когда он проезжал мимо. Динсдорп всячески старался отомстить им. Не давал дров из леса, но мужики обходились и своей рощей, где деревья прямо как грибы росли. Запретил корчмарям продавать им пиво и водку, но тогда люди майора приспособились гнать дома такое доброе питье, что даже окрестные динсдорповские крестьяне наведывались к ним тайком угоститься — ясное дело, к великому урону своего господина и восьми корчмарей. Однажды он даже надумал перегородить эту самую дорогу, чтобы жители Осинового не могли попасть ни туда, ни обратно. На том и другом конце своих границ поставил рогатки и караульных парней, да только тут дело кончилось для него вовсе нескладно. С утра, значит, на дороге рогатки, а после обеда подъезжает к ним какой-то большой шведский военный чин — охотился в имении владельца Осинового. «Это что за штука, почему еловые рогатки поперек дороги?» — «Так и так, ему объясняют, господин Динсдорп не желают, чтобы люди отставного майора ему дорогу портили». Чин даже кровью налился: «Это еще что за новости — его дорога! Дороги — они для всех, никто никому не может запретить по ним ездить!» Созвал осиновских крестьян, повелел убрать все рогатки, свалить в костер и сжечь. Через неделю Динсдорпу прибыло извещение явиться в Ригу — пятьсот талеров штрафа, а иные божатся, что еще и три дня в тюрьме ему пришлось отсидеть.
Своим рассказом Комариный Бренцис просто восхитил ратников. Что может быть приятнее, если какому-нибудь барину тоже приходится несладко! И когда взбирались на Осиновую гору, даже котомки показались куда меньше и мушкеты легче. Кто посмеивался, кто еще расспрашивал, а кто помоложе — так и посвистывал.
В селении устроили привал. Посередине поляны — качели, еще с Пасхи, мальчишки и сейчас висли на них; сразу видать, что свободно живут, прямо как вольные. Вода в колодцах чистая и прохладная, жаждущие путники припали к ней, только изредка отрываясь, чтобы перевести дух. Осиновцы оказались очень гостеприимными. Узнав, что это за люди и куда направляются, даже бочонок пива на поляну выкатили. Им уже тоже объявляли о созыве ополчения, но прямого распоряжения еще не было, к тому же они были уверены, что майор сумеет избавить своих людей от этой неприятной повинности. До чего же избалованный народ, даже позавидуешь этаким!
Сразу же за равниной начались огромные незнакомые леса, в которых никто из отправившихся в поход еще не бывал, но зато осиновцы могли рассказать о дорогах по крайней мере в пределах дневного перехода. Надо думать, что и самый бескрайний лес должен где-нибудь кончиться, а за ним опять начнутся поля с населенными дворами. Отдохнув, ополченцы в бодром настроении направились вниз с Осиновского взгорья снова на север и только на север.
Постепенно рыжея, лес утратил синеву. Вот уже отчетливо виден сосняк, да только не очень высокий, — может быть, там мочажинник или мшарина. Навстречу выехала блестящая лакированная коляска, запряженная парой вороных; в коляске барин с мамзелькой, на козлах бородатый кучер и паренек в сером кафтане с медными пуговицами, верно, слуга. Когда приблизились, стало видно, что у барина во всю грудь рыжая борода лопатой, а обрюзгшее лицо, цвета медной кастрюли, поперек себя шире. На ополченцев только что начало действовать осиновское пиво; они шагали по четыре в ряд, даже и не собираясь уступать дорогу. Барин склонился, навалившись на зажатую между коленями суковатую палку, — верно, страдал от ломоты в костях. Тяжелые веки поднялись, блеснули злые глаза, точно как у Холгрена. Комариный Бренцис воскликнул так громко, что даже в последнем ряду могли услышать: