На грани веков
Шрифт:
— Ей, право, этот самый и будет Динсдорп!
Возможно, так оно и было, ведь нечистый, стоит его только помянуть, тут как тут. Сытые вороные повернули головы в одну, в другую сторону, потом остановились, чуть не ткнувшись мордами в первый ряд, в котором шли Криш, Марч, Гач и Юкум. Кучер побагровел, как и его господин. Надо полагать, что от крика рот у него разъехался до ушей, но из-за большой бороды это не было видно.
— Дорогу, рвань этакая, коли господа едут! Тащатся, ровно бараны!
Болотненские уже жались к обочине, да и лиственские струхнули, но пока что выжидали — что станут делать сосновцы. Эка уже очутился по ту сторону канавы, Тенис старался спрятать мушкет за спину Клава, будто украл оружие или нес его с каким-то злым умыслом. Остальные, кинув взгляд на Мартыня, не шевельнулись. А он, сверкая глазами, уже спешил сюда из задних рядов.
— Чего орешь, борода! Сам сворачивай, места хватит! Не видишь, что войско идет?
Верно, бородач так и поступил бы, во всяком случае он уже подтянул вожжи, и стычка закончилась
— Скоты! Псы! Падаль этакая! Я вас научу господ почитать!
Палка его взлетела над головой Мартыня. Но тут Криш, точно молодой олень, одним прыжком выскочил из рядов, приклад тяжелого мушкета грохнул по широкому лбу, тотчас же алая струя по носу хлынула в бороду, трость упала за спиной барина, руки скользнули вниз; барин потоптался так, будто кто-то выдергивал у него землю из-под ног, потом повалился на коляску. Удар был не смертельный, только оглушило. Стычка и сейчас еще могла закончиться на этом, потому что кузнец так же быстро приладил обратно меч, как и выхватил его. Но на этот раз безумцем, полезшим на рожон, оказался кучер. Отчасти сказалась выучка ладно вымуштрованного господского кнутобоя, отчасти просто потому, что ополоумел с перепугу. Кнут свистнул в воздухе, конец его, с завязанным узлом резко обернулся вокруг шеи Криша. Тот громко вскрикнул. Крик его, точно искра, попавшая в порох, мгновенно потряс всех сосновцев и добрую половину лиственцев. Люди гурьбой навалились на господскую коляску, за ноги стащили наземь рыжебородого, схватили его не то шесть, не то восемь пар рук. Кучер перелетел через головы и шмякнулся на покрытый жидкой грязью гравий. Поначалу он упал навзничь, потом вверх тормашками и еще раз навзничь — его толкали, пинали, кто-то выдернул у него из штанов рубаху, завернул на голову, другой стянул штаны, у Клава в руках уже очутился кнут. Засвистел он совсем не так, как когда обвился вокруг шеи Криша; кучер вопил истошным голосом. Слуга все это время сидел белый словно мел, а тут взвился, как подкинутый, соскочил с козел, махнул через канаву и припустил по полю такими скачками, что иная собака, будь у нее ноги покороче, и не догнала бы его. У мамзельки, забившейся в угол коляски, глаза округлились, как у курицы, рот широко раскрылся; следуя примеру слуги, выпорхнула и она, перепрыгнула через канаву, пробежала немножко, споткнулась в овсах, запутавшись в своих юбках, растянулась и заскулила. Двое мужиков за шиворот стащили барина с дороги и перекинули через канаву, так что ноги остались на дне ее, а голова на том краю. Двое других так же оттащили кучера и бросили рядом с барином. Увлеченные борьбой, подскочили и те, кто еще не успел в ней участвовать, и, выхватив мечи, направились к этой проученной двоице, чтобы ее прикончить. Но вожак твердо встал на пути, и во всем его облике и голосе было что-то такое, чего нельзя не послушаться.
— Ладно, бросьте, хватит с них взбучки!
Тут и болотненские расхрабрились. Набросились на коней и коляску, ножами и мечами искромсали упряжь, нахлестали гладких вороных — те, фыркая, унеслись в гору, к Осиновому. Коляску опрокинули, трижды перевернули и оставили в канаве кверху колесами. Но тут Мартынь дал команду, люди живо построились в ряды и тронулись так поспешно, будто куда-то опаздывали.
Когда топот ополченцев затих в лесу, барин медленно и осторожно поднял голову и взглянул на своего соседа. Правый глаз барина был залеплен ссохшейся кровью, он смотрел только одним левым. Тут точно так же поднял бороду и кучер, у него левый глаз был закрыт огромным синим подтеком, он видел только правым. Так они долго и недоуменно глядели друг на друга, пока у кучера не затряслась борода, а у барина по левой щеке не скользнула большая слеза. Наверняка это была первая слеза на его господском веку.
В лесу строй рассыпался, люди шли беспорядочной гурьбой, так было и легче продвигаться, и свободнее разговаривать. Мартынь, шагая в сторонке, временами усмехался, его войско становилось все гомонливее. Первая стычка прошла успешно, закончившись полной победой, — это воодушевило и подбодрило всех. Люди, захлебываясь, пересказывали друг другу, как все это произошло, будто кого-то из них там не было. Принимавшие в битве самое деятельное участие лишь изредка роняли словцо-другое, зато громче всех разглагольствовали болотненские. Один будто бы рвался-рвался, да так и не смог дорваться до живодера, другой стоял в сторонке только потому, что хотел в нужную минуту подоспеть на помощь, если кому-нибудь придется туго, третий, оказывается, кричал: «Мечом его в брюхо!» — да только остальные не хотели его слушать либо не слыхали. Но уж зато все они гуртом гнали слугу, резали упряжь и свалили в канаву коляску — в конце концов им и впрямь стало казаться, что именно они-то и выиграли это сражение. Тенис шел понурившись, неведомо с чего все еще багровый. Эка счел нужным оправдываться: он же перепрыгнул через канаву, чтобы лучше прицелиться и застрелить этого рыжебородого. Инта, которая шла с ним рядом и которой он главным образом все и выкладывал, соглашаясь с ним, кивала головой: ну да, ну да, понятное дело, да только целился он, выходит, через плечо, как господа на поединках
Часа два этак гомонило войско Мартыня, потом постепенно стало стихать, да и шаг начал замедляться. Давно уже они свернули с большака, который тянулся к востоку, в сторону Лубанов. Дорога, о которой рассказывали осиновские, была заброшенным и ныне сильно заросшим зимником с лужами грязи, серыми топями, закиданными ветками. Вокруг пузырились болота, местами там виднелись черные, поросшие камышом и ситником вадьи, а на сухих местах островки мелких березок, крушины и рябины. Обомшелые сосенки с жидкими зубчатыми макушками не давали тени. Впрочем солнце уже клонилось к закату — видно было, как тусклый красный круг за серым окоемом неба, который с каждой минутой становился гуще и темнее, опускается все ниже. Нещадно парило, душный зной лился с вышины, наплывал от воняющего прокисшей тиной болота. Не чувствовалось ни малейшего дуновения. У ополченцев пересохли глотки, дыхание прерывалось, пот лился ручьями, ноша за спиной стала невиданно тяжелой, мушкеты то и дело приходилось перекладывать с одного плеча на другое, ноги подымались вяло, неохотно. Напиться было негде, вода в ямах у обочины — бурая и кишит всякой нечистью, даже присесть и отдохнуть негде. Правда, вдалеке сквозь серую дымку вроде бы и мелькнула плотная чернота густого леса, но, наверное, это просто мерещилось, потому что, сколько ни шли, лес оставался так же далеко. Вокруг шагавших зудели облака больших коричневых оводов, садились на котомки и тоже следовали на войну. От оводов еще можно было отбиться, но оголодавшие комары кидались на руки и лицо, лезли под шапку и за ворот. Убивая и отгоняя их, ополченцы измучились куда больше, нежели перепрыгивая через топкие места и перекладывая ружье с плеча на плечо. Тридцать шесть человек растянулись сажен на пятьдесят, а те, кто послабее, шли по двое, по трое и отстали еще больше. Мартынь остановил сосновцев и велел дожидаться, покамест подтянутся остальные. Махнул Клаву и отошел в сторонку, чтобы другие их не слышали. Он взмок, как и все, но усталости не заметно было ни в поступи, ни в фигуре, хотя ноша у него по крайней мере раза в полтора была тяжелее, чем у других.
— Как прикидываешь, не смеркается уже?
Большую часть жизни проведя в кузнице, он не очень-то знал все, что за нею, и не мог безошибочно определять время. Клав же был истым хлеборобом — он поглядел на небо, окинул глазами стволы сосен, затем покачал головой.
— Солнце повернулось этак о полдник, часа два после того мы прошагали, до заката часа с два еще остается. Не больше — ты глянь, оводов-то меньше стало.
И в самом деле, жужжание оводов заметно стихало, даже большая часть из сопровождавших покинула котомки ратников. Зато еще назойливее донимали комары. Люди обмахивались пучками сорванной полевицы и сосновыми ветками, причем, стоя на месте, они уставали куда больше, чем на ходу. Клав сердито хлопнул ладонью по лбу.
— Болотные, отборные, жалят, что твои осы, да оглашенные, прямо в глаза норовят. Чем к дождю ближе, тем они больше стервенеют.
— Думаешь, дождик будет?
— А как же без него? Ишь, тянется за нами, как дрема, — с заходом наверняка пойдет.
— Где же мы укроемся, ведь в этой жиже болотной даже присесть негде.
— Этакий дождь находит медленно, к заходу мы и на сухое место можем выбраться, есть же конец и этому болоту.
Узнав, что надо спасаться от дождя, ополченцы без понуканий двинулись живее. Клав с улыбкой заглянул в лицо Инте.
— Ну, воин, как дела? Не жалко дома — там ведь лучше было?
Инта только сердито глянула в ответ. Всю дорогу лиственские, а в особенности эта босота, болотненские, без конца приставали к ней, то набиваясь в друзья, то добродушно подтрунивая. Не мешало бы ей поглядывать, не гонится ли следом с хворостиной мать, а то не успеет загодя сигануть в болото. И чего это она в штаны не вырядилась, ежели в ратники пошла? А парня себе приглядела, с которым будущую ночку ночевать будет?
Сначала Инта старалась отвадить каждого из них, но скоро поняла, что она тут, как овечка в собачьей стае, — ото всех не отгрызешься, поэтому лучше стиснуть зубы и молчать. Лапотники этакие! Шлепают по лужам, пятый раз уже приходится останавливаться и поджидать их, а рот у каждого, что твое поганое ведро, даже окрики вожака мало помогают. Пускай уж пробрешутся, когда-нибудь да уймутся. И она оказалась права, — когда болото кончилось и сумерки сгустились, ухажеры уже тащились позади всех, сопя и задыхаясь, будто воз волоча, в то время как Инта шагала так же бодро, как и в первый час похода. У нее болели плечи от тяжелой ноши и спина взмокла от пота, но назло этим зубоскалам и пустобрехам она стискивала зубы и высоко держала голову.
Дороги, можно сказать, и вовсе не было. В густых сумерках на песчаное взгорье карабкалась смутно различимая, заросшая, давно заброшенная тропа. В поясе, окаймляющем болото, сначала шел чернолоз, выше — сосны вперемежку с березами, на вершине взгорья — ели с редкими кленами и рябинами. Под густой хвоей и листвой почти совсем темно, тропа, видно, и вовсе утерялась, ополченцы двигались наобум, бредя по островкам папоротника, перелезая через гнилые колодины и обходя сломанные и поваленные ветром деревья. Старшой болотненских Букис протиснулся к Мартыню и заговорил с ним. Говорил он коротко, произнося каждое слово раздельно; видать, злой, а может, и манера у него такая была.