На грани веков
Шрифт:
Напрасно мужики с мечами пытались ее утихомирить, напрасно оба бородача подъехали вплотную и угрожающе размахивали плетями, напрасно побагровевший Юрис топал ногой по каменной ступени и размахивал свитком. Лаукиху нельзя было унять. Она растолкала толпу, вцепилась в грудь Падегову Кришу и так встряхнула парня, что у того шапка слетела, потом кинулась с кулаками на самого полномочного посланца короля. Прокляла весь род кузнецов, старого Марциса, покойную Дарту, которая не ходила в храм и держалась католической веры, даже покойной Майе досталось. Ругаясь, она еще больше свирепела, орала на весь господский двор, а лес как ни старался, но так и не успевал отвечать эхом на весь поток ее брани. Посланец короля махал руками, видно было, что рот его раскрывается, но ни единого слова не слыхать. Под конец разъяренная Лаукиха принялась проклинать шведов и их короля, потом кинулась к Тенису и попыталась сорвать с него меч. Это уж было слишком, такое самоуправство нельзя было допустить. Юрис спрыгнул с крыльца и подбежал к ней.
— Вяжите ее,
Но вожжей под рукой не оказалось. Лукстов Гач и Марч подхватили Лаукиху под руки, Дардзанов Юкум подталкивал ее сзади, этаким манером поволокли и втолкнули ее в клеть. Стало слышно, как она там колотит в толстую дверь и голосит.
Только переведя дух, Юрис смог продолжать прерванное дело. Мечей кузнец наготовил предостаточно, хватило и на лиственцев, и на болотненских. Ружья пришлют из Риги, сегодня вечером или завтра утром подвода будет здесь. Только вот надобно еще научиться владеть этим оружием, иначе от него мало проку. Один из спутников королевского посланца останется здесь обучать их, и его надо слушаться, как самого посланца. Второй займется с лиственскими, пока сам Юрис распорядится болотненскими. Еще раз он пригрозил бабам и всем остающимся дома, наказал не хныкать, не путаться под ногами и не болтать глупостей, а не то с каждым может случиться то же, что с Лаукихой, которую выпустят лишь поздним вечером.
Так и началось в Сосновом обучение воинскому искусству. Поначалу мужики думали, что замахиваться мечом, рубить да колоть — пустяковое дело, но бородач багровел и кричал, как будто его режут, когда они взмахивали оружием над головой и, точно солому, подкашивали ольховый прут. Он выхватывал меч и показывал, как следует это делать по-настоящему: выставив одну ногу вперед, двигая рукой только в кисти, описывал мечом круги и полукружия, а потом вдруг молниеносно разрубал воздух, так что только свистело. Да, сосновские воины понимали, что их опыт ничтожен, и в одних рубахах усердствовали до седьмого пота. Одна беда, что нельзя было понять ни слова из того, что кричал швед. Мало помогали и затрещины, которые он, разъярившись, отпускал то одному, то другому, хотя в общем человек он был довольно добродушный. Оказалось, что сосновцы не умеют ни строиться, ни разом вскидывать ноги, ни ходить попарно и по четыре. Дворовые издали поглядывали, как муштруют ратников, качали головой и вздыхали. М-да, военная служба — дело не шуточное.
Когда прибыла из Риги подвода с мушкетами, пулями, порохом и картечью, лес с утра до позднего вечера оглашался грохотом, и временами все имение затягивало голубым вонючим пороховым дымом. Надо было научиться стрелять стоя, сидя и лежа из-за какой-нибудь кочки или из сырой, поросшей мхом ямины, И все же искусством стрельбы ратники овладели куда легче и быстрее, чем уменьем размахивать мечом. Только у Эки не очень ладилось. Пистолетом он в свое время орудовал неплохо, но с длинным и тяжелым мушкетом все никак не мог управиться. Главная беда была в том, что в ожидании выстрела он каждый раз непроизвольно зажмуривал глаза, и пуля то попадала в землю, в каких-нибудь десяти шагах, то сшибала верхушку елки, куда никоим образом не должна была попасть. А однажды и вовсе несуразное дело получилось. Стреляли картечью в доску высотой в человеческий рост, поставленную меж двух сосен. Неподалеку, на срубленном стволе ольхи, швед повесил свой мундир и шапку. При стрельбе картечью грохот раздавался вдвое оглушительнее, нежели когда стреляют обычной пулей. Эка сразу же зажмурил глаза, как только притронулся к курку, вот и вышло, что горсть свинцовых бобов угодила не в доску, а прямо в шапку бородача — только пыль взвилась. Швед просто взбесился, схватил загубленный головной убор и отхлестал им недотепу так, что тот чуть не разревелся. В результате на следующий раз у Эки тряслись руки и ружейный ствол начинал плясать, стоило только вскинуть мушкет. Вечерами Эка долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок и вздыхал, даже свой завидный аппетит потерял, на глазах худел с каждым днем и еле волочил ноги. Остальные ратники только головами качали: не будет от этого пентюха толку на войне.
Таким же образом муштровали ополченцев в Лиственном и Болотном. Из двенадцати лиственцев добровольно вызвались только Ян, Симанис и Петерис, остальных пришлось назначить по списку и заставлять тянуть жребий. Ровно через неделю войско в тридцать пять человек было в должной мере вооружено и обучено. Самодельных мечей хватило на всех, только троим болотненским ружей не досталось, им дали пистолеты из запасов Холодкевича. Рано поутру все собрались в Лиственном. На проводы пришли жители трех волостей. Ратники держались довольно браво, короткий срок обучения все же принес плоды. Тихо и серьезно вели себя и провожающие, они поголосили уже вдосталь, а теперь все равно ничто не поможет. Самыми бравыми выглядели сосновцы — все в сапогах, за спиной котомки из холстины, вымоченной в отваре льняного семени. Ополченцы из большой, но бедной болотненской волости — невзрачные и угрюмые, не у всех даже постолы есть, поверх котомок привязаны по две-три пары запасных лаптей. У каждого третьего — за поясом топор, иные, помимо меча, прихватили ножи, которыми обычно колют свиней, либо еще какое-нибудь самодельное оружие — кто же его знает, как там придется драться. Кузнец Мартынь назначен был предводителем всего ополчения с неограниченными полномочиями; кроме того, над ратниками
1
Куррата — черт (эст.).
Выстроились по четыре в ряд — впереди сосновцы, за ними лиственцы и в самом конце болотненские. Старшие — вне строя, каждый подле своих ратников. Мартынь обошел всех, осматривая и перестраивая, чтобы выглядели как следует, когда из замка выйдет делать смотр королевский наместник. В толпе провожающих уже нет-нет да слышался чей-нибудь тяжелый вздох, старики со слезами на глазах протискивались поближе, чтобы в последний раз взглянуть на уходящих на войну сыновей; там и сям уже хныкали ребята, но все стихло, когда сосновский кузнец обвел их грозным взглядом. Труднее всего было с болотненскими — в строю они стояли сгорбившись, опустив плечи, кое-как вскинув мушкеты, будто несли косы. Ладно еще, что Лаукиха не заявилась. Тенис успел шепнуть кое-кому, что в тот раз, когда мать тащили в клеть, руку, мол, ей вывихнули, но в это не очень-то верили, потому что еще вчера утром видели хозяйку Лауков на опушке у баньки, где она усердно колотила вальком ратные рубахи Тениса.
Королевский наместник величественно вышел на крыльцо замка, рядом с ним — Холодкевич, а за ними — Крашевский, серый, как земля, с горящими глазами в глубоких темных впадинах. Обведя оценивающим взглядом это войско из тридцати пяти человек, наместник слегка нахмурил лоб, но не накинулся ни на ратников, ни на командиров — какой в этом толк? Как истый полководец, он начал хорошо продуманную речь о том, какая честь выпала латышским крестьянам, зачисленным в непобедимые полки шведского короля. Подобное признание и доверие нельзя не оправдать, надо биться из последних сил, надо прогнать проклятых захватчиков, установить в стране мир и покой, а тогда под мудрым и милосердным правлением монарха вновь настанут золотые времена, которые уже изведали деды и прадеды. Это не единственная рать, отправляющаяся на войну. Два ополченских отряда из волостей под Ригой уже в пути, из более отдаленных мест выступят и другие; оружия и пороха хватает, на эстонской границе действует и часть рижского гарнизона, вот там и скажут, что и где надобно будет делать. Следует заметить, что и сам Юрис Атауга не знал этого толком.
Холодкевич говорил проще, зато более деловито. Об остающихся дома пусть не беспокоятся; через неделю начнется сенокос, покосы ратников из обеих волостей будут убраны, рожь обмолочена; кроме того, хозяйства ополченцев на это время освобождаются от всяких податей и барщины. Если поход затянется до зимы, из имения воинам вышлют подводы с провиантом и теплой одеждой… Прослышав о зиме, болотненские сперва переглянулись, потом посмотрели на свои лапти и пестрядинные штаны — виды на будущее неутешительные.
И Крашевский захотел сказать слово, хотя удавалось ему это с трудом, он часто останавливался и переводил дух. По его мнению, самое важное то, что латышские крестьяне научатся объединяться, вооружаться и защищать отчизну. Господ у них всегда было много — Ливонские рыцари, поляки, шведы, теперь вот лезут русские. За всеми этими смутами и переменами крестьянин забыл, что земля принадлежит не господам, не имениям, а ему самому, что это его отцы и деды выкорчевали здесь лес, прогнали волков и медведей и проложили проезжие дороги. Это он своим трудом на своей земле постоянно кормил чужеземных завоевателей, сам же «хлебушко жевал мякинный и работал дотемна». Пребывая в послушании и рабстве, растерял он ратную доблесть, с которой люди бьются за свои человеческие права, прежнее достоинство, без которого человек становится скотиной, уподобляясь одичавшей кошке или лесному волку. Этим маленьким отрядам ополченцев надо объединиться, стать тысячной армией, способной не только отбить калмыков, но и очистить родину от всех до единого чужеземцев и поработителей.
Королевский посланец уже несколько раз оглянулся, нахмурив лоб. В речи Яна-поляка было нечто такое, что никак не входило в его задачу и казалось даже опасным. Без сомнения, у того лихорадка, руки дрожат, на землистых щеках выступили темно-красные пятна, голос все чаще прерывается — похоже, он больше бредит, нежели говорит в здравом уме. Юрис не успел остановить его, бредни Крашевского прервало нечто непредвиденное.
С сосновской дороги на господский двор вбежала какая-то женщина. На ногах самодельные полусапожки, а выше них, пожалуй, даже выше колен, онучи, перевязанные новыми пеньковыми оборами. В короткой полосатой юбке и туго подпоясанной кофте, из-под льняного платка выбиваются черные жесткие волосы, смуглое лицо с крупным некрасивым ртом и черными сросшимися бровями полно упрямой решимости, даже злости. На спине плотно набитая торба, откуда торчат черенки ложек и еще какая-то кухонная утварь, а сверх нее привязан небольшой котел. Не мешкая, не очень-то осматриваясь, девка протиснулась вперед лиственцев и стала за сосновцами. Те, видимо, почувствовали себя неловко и сдвинулись потеснее,