На грани веков

Упит Андрей Мартынович

Кузнец кивнул.

— У Холодкевича и ружейного припаса вдоволь, и вся челядь стрелять обучена. Ну, а шкурки у этого Берта, верно, поминай как звали? Впустую старался?

— Ну, понятное дело, впустую. Кнутом еще его подбадривали, чтобы шел повеселее да дорогу указывал. Поделом…

Грантсгал перебил его, совсем уже рассвирепев:

— Да не трещи, пустозвон! Чего ж ты-то смотрел? Почему его не поймал? Рот, что ворота, ноги, вон, как у лося, а какой от них прок?

Гач замигал водянисто-голубыми глазами.

— Мы ловили…

— Ловили… Так чего же не поймали?

— Когда

опомнились, он уж вон где был. До самого Лиственного гнали; пока наверх вбегали к Девичьему ключу, он уже излучину перемахнул да в Большом лесу и скрылся, а там ведь наш Друст четыре года прожил и никто сыскать его не мог.

Мартынь кивнул головой.

— Я тот лес знаю. Кто туда забрался, того не сыщешь.

Грантсгалу такое заступничество пришлось не по душе. Видно было: он терпеть не может болтливого парня, поэтому и напустился на него с другого боку:

— А, все равно толку от тебя никакого, Эвон, детина вымахал, а знай только слоняется по двору, половина надела неподнятая лежит. Все уже ячмень засеяли, а он еще овес боронует. Да где ж ему сеять, коли сейчас только лемеха сваривает?!

Гач поерзал на своем пне; точно в поисках защиты, глянул на кузнеца и уныло поник головой.

— А что я один сделаю — отец лежит, мать тоже еле ноги таскает, лошади такие, что раз пройдут с бороной через поле и встанут. Да и откуда же силе у них взяться, коли сено съели еще до рождества, а потом обходились только ясеневыми побегами да половой. Старые, зубов нету, что потверже, и разжевать не могут. Ну, теперь-то на травке, отъедятся малость, можно будет погонять. А ячменя у нас и на семена нету. Когда зимой надо было подати в казну платить, отвезли последние четыре пуры.

Грантсгал утихомирился, только немного погодя вздохнул и вымолвил:

— Вот и у всех у нас так… Обнищали. Мне бы надо посеять восемь пур, а удалось только четыре. Барин-то добрый, а попросил было у него до осени — только руками развел: от вашего Соснового мне и так мало проку, а из Лиственного каждые две недели — то лошадей давай, то овса, то сена, то соломы… Половины семян у меня нынешней весной недостает. Пойди погляди в моих конюшнях да в хлевах, что там осталось-то.

Они продолжали сидеть, наблюдая, как по дороге к кирпичному заводу, сгорбившись, бредет какой-то человек. Пройдя шагов с двадцать, он останавливался, опирался на клюку, а голова его клонилась все ниже и ниже. Гач снова заработал языком:

— Это Ян-поляк.

Никто не отозвался. Остальные также хорошо видели, что это пан Крашевский, бывший владелец Дзервенгофа, ныне приютившийся в лиственской богадельне, чахоточный чудак, презиравший людей своего сословия и даже в бытность свою помещиком больше водившийся с латышскими мужиками. Лиственская дорога сходилась с сосновской довольно далеко, за кузницей, так что добраться сюда Ян-поляк при такой ходьбе мог только через полчаса. Вот он уже исчез за придорожными кустами лозняка и ольхи.

С пригорка спустился к кузнице отец кузнеца, Марцис. Шел он согнувшись в три погибели, чуть не доставая руками земли, опираясь на короткую можжевеловую клюшку. Но глаза у него были еще зоркие, как у ястреба, голос зычный,

только вроде как бы со скрежетом ржавого железа. Он сказал сыну:

— Пришел за тобой — вечерять пора, да раз тут гости, так уж посидите.

И тоже присел на большой обломок камня, наполовину вросший в землю у дороги. Мартынь ничего не ответил. Зато отозвался Грантсгал.

— Да, вот оно как у вас теперь. Старой Дарты нет, так самому приходится похлебку варить. Ты еще справляешься?

— Котелок ставит и воду наливает Мартынь, а огонь поддержать да крупы с солью насыпать, с этим я справляюсь.

— И коровы у вас уж нету?

— А кто же ее доить будет? Молока нам кое-когда поковщики приносят.

Гача занимало другое.

— Про Юриса ничего не слыхать?

Старик дернулся, словно хотел выпрямиться, забыв, что это уже невозможно.

— Юрис в Риге у шведов, там до него никто не доберется!

Гач принялся изливать свой восторг:

— Да, вот это солдат — так солдат! А конь у него… Выехали это они из лесу, мы с отцом как раз лужок косили. И как они нашего барона связали и увезли!.. А чего он путался с недругами шведов да со всякими паткулями.

Мартынь сурово оборвал его:

— А ну-ка помолчи ты, молокосос! Брюммер был хороший барин, при нем нам было бы не хуже, чем под лиственским барином. Вот ежели бы тебе при Холгрене досталось, как Падегову Кришу, так научился бы отличать хороших бар от зверей. Разве он в первый же день не выгнал проклятого эстонца?

Крашевский уже приближался. Еще издали слышался его хрип. Устал он так, что поначалу слова не мог вымолвить, лишь клюкой указал, чтобы сидевшие на пороге сдвинулись поближе, и присел рядышком. Все соболезнующе поглядели на Яна-поляка и подождали, покамест тот отдышится. Когда он поднял голову и смахнул рукавом пот со лба, Мартынь сочувственно произнес:

— И вы, пан Крашевский, еще в силах пройти этакую даль?

— Надеялся, что смогу, да вот, выходит, не по силам… Даже у такого обломка, как я, может быть гордыня: хотел показать Холодкевичу, а особливо себе, что еще годен на что-нибудь. Были у меня на то резоны. Когда я год прожил в лиственской волостной богадельне, чахотка меня совсем было уложила, каждую ночь ждал, что причалит к постели лодка Харона, то есть что переправлюсь в мир иной, иде же нет ни войн, ни барщины, ни глада, ни мора. Но на третий год снова поднялся, да так вот и таскаюсь с тех пор. А что, разве я теперь не говорю яснее, чем тогда?

Мартынь кивнул головой.

— Теперь вы говорите совсем ясно, пан Крашевский. Пьете какое-нибудь снадобье?

— О, еще сколько! Витумиене в богадельне варит мне из какой-то коры, оно чертовски горькое, от него всегда живот пучит. Ну, а Гайтиене признает только корни и цветы, но зато у нее они почти такие же сладкие, как молоко, так что я вперемежку пью и то и другое, — по правде говоря, больше то, что из кореньев, половину горького стараюсь выплеснуть. Вот так я и таскаюсь все эти годы по волости и сам дивлюсь, что еще жив. Только до Соснового добираться мне больше не под силу, могу свалиться где-нибудь по дороге, коря себя, что не выполнил поручения.