На грани веков
Шрифт:
— Разве это порядок, кнутом по голове! Ладно еще, что глаз не задело!
Хорошенько вглядевшись, можно было заметить на его лбу под самой шапкой красную полосу. Мартынь спросил:
— Русские обозные?
— Да нет, наш извозный. Орет: «Чего ты, ровно слепой, под ногами у коня путаешься!» Был бы еще русский, а то ведь свой же брат, земляк.
Мегис на своем веку и не такое испытал, ему было просто смешно.
— Ну, а чего ж ты путаешься? Пеший завсегда должен к обочине жаться.
Рассвирепевший старик чуть в бороду ему не вцепился.
— Да где же тебе тут обочина? Они же не едут гуськом, как люди, а по три в ряд, как плот, как коровье стадо, — от одного увернешься, под другого угодишь!
Он рысцой
— Даже по обочине нельзя… Шут его знает…
В липовой аллее имения Отрог не видать ни души. За пятьсот шагов с широкой дороги к замку видны господские клети — все три двери настежь, чтобы еще издали было видно, что там все давно выгребено и подчищено и чтоб понапрасну людей не тревожили. Да, у Шарлотты-Амалии есть голова на плечах. Известковые печи напротив господского кладбища тоже пустые и холодные, — к чему в нынешние времена обжигать известь и строиться?
Прямо у Чертова провала, за изгибом дороги, на опушке бора, путники увидели группу казаков. Они остановили какого-то прохожего и, видимо, с пристрастием допрашивали его. Точно сговорившись, оба кинулись в кусты, которые, подобно щетине густой круглой щетки, торчали из провала, возвышаясь над уровнем дороги. Края провала были отвесные, почти как стена, — то сидя, то плашмя, цепляясь за ивняк и лозу, они съехали вниз. Мегис даже перекувырнулся и чуть не свалился в ручеек, вытекавший из лесу и уходивший в черную извилистую, неведомо куда вымытую нору. Тут уж было не до шуток, — неведомо, с той или с этой стороны едут казаки, и кто знает, может, их уже заметили. Через некоторое время над кустами закачались длинные пики — Мартынь с Мегисом приникли к самой земле. Смеясь и переговариваясь, всадники ускакали в Отрог. Тут только путники переглянулись и разом захохотали: ведь точно какие-нибудь мальчишки кувыркались — у Мартыня на носу царапина, у Мегиса рукав разорван. Эстонец вдруг удивился, глядя на этакую невиданную, похожую на огромный котел яму.
— Какой черт ее здесь вырыл?
— Не какой, а самый настоящий. Раньше, говорят, тут был большой камень. Вот нечистый и задумал со скуки унести его и бросить в Кегум, чтобы плотогонов потопить, да в Лиелвардской излучине петух пропел — он и кинул камень туда, где он и по сей день лежит, а самого будто ветром унесло в пекло.
Мегис хохотал до упаду, даже борода тряслась.
— Верно, он в свою яму съехал, как мы с тобой.
Когда они выкарабкались из Чертова провала, Мартынь двинулся уже не по дороге, а в бор наискосок через поле.
— Они тут разъезжают верхами взад и вперед, пойдем лучше лесом, как бы еще в беду не попасть.
Возражать Мегису не приходилось. Как всегда в сосновом лесу, деревья редкие, с дороги видно далеко. К счастью, скоро начался взгорок, поросший можжевельником, за ним путники почувствовали себя в безопасности. Направление выдерживалось так, что Даугава и большак оставались поодаль, в стороне. Все лощины сухие, идти было легко. К полудню путники завернули в какую-то усадьбу на Лиелвардской равнине, порасспросили, не знают ли там, где находится главный лагерь русских. Об этом там сказать не могли, но зато оглядели любопытствующих с таким подозрением, что путники убрались прочь, даже не напившись из колодца.
Кайбалиня вконец пересохла. Огре только голенища до половины замочила. Сосенки на пригорке по ту сторону реки совсем порыжели; привыкшие к дремучим лесам сосновцы с сожалением глядели на эту чахлую местность. Под вечер у такой же кучки деревьев, которая тут, верно, звалась лесом, они набрели на домишко, где какой-то мужик, сидя на солнышке, чистил кремневое ружье. И он оглядел их как подозрительных проходимцев; о русском лагере он ничего не знал, а может, и не хотел говорить. А кто они такие, зачем ищут русских, когда ныне каждый порядочный человек бежит из Риги? Вот и позавчера около Икшкиле на лесной дороге он сам наткнулся на убитого и ограбленного рижанина, даже сапоги с него были сняты. В такое время, когда власти меняются, невесть откуда берутся разные прохвосты. Ну да погодите, виселицы никому из них не миновать…
Мартынь и Мегис не могли понять, к чему этот сердитый старик рассказывает им про убитого рижанина и про виселицу. Но, когда он совсем недвусмысленно начал крутить ружьем, они убрались несолоно хлебавши. Озеро Капарамурс почти совсем высохло, но по трясине вокруг него они бродили чуть не до темноты. Выбравшись на сухое место, решили тут же переночевать и утром снова свернуть на большак. Какой толк бродить по болотам, коли то место, которое они ищут, может быть совсем под боком. Рига уже так близко, что, если бы там шло сражение, они наверняка расслышали бы грохот пушек, но пока что ничего не слыхать. Мартыню казалось, что, если русские завладеют городом без него, это будет величайшим несчастьем. Где же тут уснуть под сосенкой, ведь там только его одного и ждут, чтобы кинуться на рижские валы! Он до мелочей продумал, как яснее и красноречивее растолковать причину своего прихода, и уже рисовал себе, как радушно примут заявившихся добровольцев. Ему даже в голову не приходило, что самые прекрасные мечты его еще ни разу не сбывались.
Как ни странно, утром они проспали. Солнце уже стояло высоко, когда Мегис разбудил вожака, и они сразу же отправились в путь прямо к Даугаве. Теперь уже незачем избегать небольших отрядов, они-то и доставят их куда надо. Но вместо верховых еще издали с лужка увидели вереницу обозных, которые возились с колесами или упряжью, но большинство лежали в набитых соломой телегах, только головы высовывали.
Извозные были с верховьев Даугавы, потому и выговор у них какой-то чужой. Утомленные и злые, они даже ответить на приветствие поленились. Когда путники спросили их про русских, головы из соломы так и высунулись; чинившие упряжь обступили их, точно чудо какое услышали. О лагере они так ничего и не сказали, только принялись издеваться.
— К русским — глянь, какие дуроломы выискались! Кто же вас туда зовет?
— Должно, кашеварами — бородач-то, глянь, верно, только у котла и стоял.
— Нет, там их самих накормят бламанже с изюмом,
— Да еще драгунской плеткой попотчуют!
Конечно, Мартыня взяло зло на этих зубоскалов, но он все-таки сдержался, надеясь еще выведать то, что ему нужно.
— Разве ж и они бьют?
— Нет, вас только погладят, особливо вон того кудлатого, пока не причешут.
Какой-то добросердый старик высказался более толково:
— Ума у вас нет, сынки. Самим к ним лезть — лучше уж в пекло живьем.
— А что же они такое делают?
— А то и делают, что не спрашивают, в силах ли твой конь кладь тащить и выдержит ли твоя телега, ежели ее гнать по этому аду кромешному. От Айвиексте до Риги почитай что без передышки, мыслимое ли это дело? А потом только скажут: «Езжай домой!» — да кинут в телегу охапку соломы. Вот и добирайся до Айвиексте, коли для лошади всего и корму, что охапка соломы!
Тут заговорили и остальные; у тех, что вытягивали головы, тоже развязались языки; самые храбрые кричали во всю глотку, чтобы слышали все, что у них на душе накопилось. Все жаловались на самоуправство и трудности пути и выкладывали свои горести так, будто эти прохожие явились расследовать, что тут творится, и восстановить справедливость. Видя, что толку от них не добьешься, путники махнули рукой и пошли мимо возов. И верно, у иного вместо сломанной оси прилажена жердь, а колесо брошено в телегу, у другого конь на трех ногах, поджимает скрюченную четвертую к самому животу. А обозные так и не унимались — гвалт слышался еще долго, даже когда обоз тронулся.