На холодном фронте

Коничев Константин Иванович

Наконец, проверив но часам и по намеченному азимуту, далеко ли мы продвинулись, политрук, заменивший Чеботарева, приказал круто повернуть в свой тыл к намеченной точке.

Чеботарев окончательно пришел в себя только в медсанбате. Над ним в белом халате, склонившись, стояла Рахиль Соломоновна. Она грустно улыбалась и говорила:

— Все в порядке, товарищ Чеботарев, над вами не мало потрудились, чтобы привести в чувство. Вас немножечко контузило и немножечко обморозило. Недельки две-три погостите здесь, и вот тогда все в порядке будет; все в порядке…

15. Ефимыч о себе и Головатом

В полевом госпитале Чеботарев пролежал с месяц. Я и Ефимыч часто навещали его. Приходили

и другие, но мне кажется никто из них не приносил ему такой душевной радости, как мой связной, этот бывалый и толковый солдат. Ефимыч, одевшись в больничный халат, иногда часами просиживал около Чеботарева, словоохотливо выкладывая ему все новости, вычитанные из газет, пойманные на лету из разговоров в полку с писарем, с поваром и с другими, как он, связными.

— Товарищ капитан, а про нашу-то роту в газетах тоже пропечатали. Вот фронтовая «В бой за Родину» пишет: «Лыжный отряд капитана Чеботарева вышел в тыл противника и завязал бой. В ходе боя уничтожено до 70 гитлеровцев, захвачено 4 пленных, одна рация, четыре пулемета и много другого оружия. Наши потери незначительны».

— А вы не читали, товарищ капитан, как мой тезка отличился?

— Какой тезка? — спрашивает Чеботарев.

— Да Ферапонт Головатый, саратовский мужик…

— И не знаю такого, и не читал еще. А что именно?

— Эге, брат, да это настоящий русский человек, многих он всколыхнул. Сам товарищ Сталин ему в письме благодарность за это выразил. А случилось как. Идет в деревне собранье, жертвуют колхозники на оборону страны, кто пятьсот, кто тысячу рублей. А Ферапонт Головатый сидит, хмурится и молча соображает. Ему соседи и говорят: «Ты чего, Ферапонт, задумался, не скупись, на такое деле ужели у тебя тысчонка рублей не найдется…» А он обдумал свое дело, подошел к столу, взял подписной лист и подмахнул разом сто тысяч. — Вот, говорит, как надо жертвовать! Вспомните, говорит, Минина и Пожарского, как они делали? Мы тоже ничего не пожалеем. Родина, жизнь советских людей дороже всяких денег. А разве мало, говорит, таких людей, которые за Родину свои жизни пожертвовали и жертвуют? Скажите, кто из вас какую цену назначил бы за свою жизнь. Да нет таких денег, нет! Так чего ж, говорит, вы такие-сякие, крохи даете?.. Подписал и сел на свое место. Глянули соседи в подписной лист, да так и ахнули. Сто тысяч и подпись — Ферапонт Головатый… Тут на собрании все устыдились и стали крупно прибавлять. И вот уже пошло по всей стране. Государству в карман не один миллиард положат, а понадобится — прибавят…

Вот что значит русская душа нараспашку. А ведь копил неспеша, может скупостью себя обкрадывал, а подошел момент: пожалуйте все до копеечки на оборону!..

Ефимыч рассказывал о Головатом с таким удовлетворением, как будто такой поступок он совершил сам, и радуется тому отклику, который на призыв Головатого разливается широкой волной по всей стране.

— Скажи, Ефимыч, а ты бы мог так поступить, как Головатый?

Ефимыч задумался немного, поглядел на раненых бойцов, лежащих по соседству с Чеботаревым, и неторопливо ответил:

— Раньше бы мне так не решиться. А теперь, как сказать — решился бы. Не пожалел… Раньше-то я был малосведущим человеком. Негде да и некогда было образовываться нашему брату. При советской власти зажил я пс-другому и прочитал за эти годы столько книг, что в один шкаф не укласть. Ведь мы и хозяева-то…

Однажды, придя в госпиталь к Чеботареву, Ефимыч вежливо справился о состоянии здоровья капитана, а затем спросил:

— Когда выпишетесь? Вся рота ждет.

— Не знаю, Ефимыч, от контузии, по-моему, и следа не осталось, обмораживание все еще чувствуется, не залечено.

— Ох, уж эта Хацкелевич, не люблю, когда слово с делом расходится. Сказала две-три недельки, а вы все полтора месяца пролежали, пора бы уж…

— Не ворчи, Ефимыч,

в медицине не всегда точность соблюдается; бывает, что и слово с делом расходится. Арифметика и та отклонения от правил имеет: например, из двух полуумных никогда не получается одного умного, — пошутил Чеботарев, — а в медицине бывает, что и обманом лечат; человеку больному, успокаивая, говорят сегодня — поправишься, а завтра, глядишь, он не перенес операции. Ну, мое-то дело надежно. Память в исправности, а это главное, руки зажили. Слегка, вот, ноги еще дают себя чувствовать… Ходить нормально не могу. Ефимыч, будь добр, пока я валяюсь тут, возьми мою шинель, она уже старая, непригодна, снеси в АХЧ; там, говорят, привезли новые. После выздоровления хочу пофорсить.

— Форсите на здоровье, а шинель новая уже ждет вас, висит в землянке. Не хотел до поры хвастать. Еще я отхватил вам посылочку, хорошую, на новый год: две комизырянские артистки Ростиславины Нина и Соня прислали. Ихние фотокарточки и письмо в посылочке были, я отдал Аркашке Михашвили, пусть переписывается, а вам женатому не к лицу затевать с девушками переписку. А вот остальное в посылке: печенье, пол-литра спирту, бритва, полдюжины носовых платков и прочее на месте, до вас храню. Мне тоже из подарков присчиталось: кольцо колбасы, табаку легкого полкило, полотенечко с вышивкой: «в белы рученьки возьми, нежно личико утри», да на носовушке вышито тоже: «За родину! Милый, будь героем». Так я эти подарки думаю беречь на память: ни утираться, ни сморкаться в них не стану. Надписи-то прочитал вышитые, чуть не всплакнул…

Пока Чеботарев выздоравливал, на фронтах произошло не мало событий. Наши войска на Северном Кавказе, в районе среднего Дона и на других участках перешли в наступление, освободили Краснодар, Ростов, закончили ликвидацию немецкой группировки под Сталинградом. Настроение среди бойцов поднималось; все с жадностью следили за сообщениями Информбюро, отмечали на картах пути продвижения Красной Армии.

16. Девушка с подарками из Сибири

С попутной колонной грузовых автомашин, по ровному шоссе Кемь — Ухта, я ехал на другое направление фронта. В пути на сто первом километре поздней ночью колонна остановилась. Шоферы и ехавшие на фронт за Ухту военнослужащие приютились в обширной землянке, в лесу, вблизи шоссе. На двух кирпичных печках, покрытых железными плитами, бойцы-лыжники жарили на сковородках свежее мясо только что убитого ими лося. Лось был пудов на пятнадцать. Больше половины лосиной туши бойцы зарыли в снегу до следующего выхода на контрольную лыжню между стыками двух направлений фронта.

Лыжники угостили и нас. Полный котелок мяса, прожаренного на коровьем масле, они подали Ефимычу для него и для меня.

— Не хватит, берите еще, — сказал боец, — у нас этого скота много по лесу гуляет…

Закусив лосятиной, я разулся и сел у печки, присматриваясь к окружающим. В землянке расположилось человек тридцать. Одни из них уже храпели на нарах, другие, обжигаясь, пили чай и закусывали, третьи, протирали винтовки, кто-то настраивал гитару.

Но вот неожиданно у столба, где, мигая, светила самодельная коптилка, появилась девушка. Она размотала теплую шаль, вытерла платочком покрытые изморозью брови и ресницы. На вид ей было лет шестнадцать-семнадцать. Девушка расстегнула пальто; на вязаной кофточке оказался комсомольский значок. Она поправила русые косички и удивленными чистыми глазами обвела утонувших в табачном дыму и полумраке солдат. Ее заметили. Разговоры быстро стихли. Не иначе, увидев ее, многие подумали, что там, где-то далеко у них на родине, такие же светлоглазые, — у кого дочь, у кого сестренка, — бегают в семилетку, в свободное время стоят в очередях за продуктами или организованно всей ребятней собирают железный лом в утиль на оборону…