На холодном фронте
Шрифт:
На повелительный, грубый, далеко не девичий голос, — пришлось поднять руки вверх и сдаться. Да иначе и нельзя было, так как одна лишь певунья оказалась девушкой из Шомбы, да и у той в корзине — две гранаты.
А все остальные были бойцы из нашего батальона во главе с хитроумным Ибрагимом Загитдулиным…
21. Конец Хаулина
В числе задержанных Ибрагимом Загитдулиным оказался переброшенный немецкой разведкой изменник Хаулин. И хотя у него были фальшивые документы на имя какого-то Будкевича, разоблачить его
…Объятый трусостью и желанием спасти свою шкуру, начфин Хаулин стал изменником. Его, добровольно перешедшего на сторону противника, привели в полевое отделение гестапо. Все, что он знал, рассказал немецкому офицеру; потом согласился подписать листовку для разбрасывания в расположении наших войск.
Фашистам это понравилось. Они ему доверили обработать одну подозреваемую в связях с подпольем студентку из Петрозаводска. На это ушло у него около месяца. Девушка, белокурая, голубоглазая карелка вроде бы полюбила его, она даже согласилась с ним вместе жить, но ничего по интересующим вопросам ему не сообщала.
Однажды офицер в гестапо его спросил:
— Вам нравится эта карелка?
— Пожалуй, да, — неопределенно ответил Хаулин.
— Дело ваше, можете ее любить, но повлияйте на нее или выследите, узнайте все подозрительные связи.
Однако, ничего определенного Хаулину узнать не удалось. Возможно, что никаких связей у девушки и не было.
— Возиться с ней нет больше смысла, — заявил однажды гестаповец, — я вам поручаю сегодня ее пристрелить. — Заметив на лице Хаулина бледность, добавил криво усмехаясь: — Не жалейте, этого добра хватит…
Они спустились в сырой, холодный подвал. Гестаповец включил синий свет. На цементированном полу, от столба посредине и дальше под стену проходила ложбина, по которой, как заметил Хаулин, могла стекать кровь замученных жертв. Два грубых солдата, два заплечных дел мастера, — привели девушку. При виде ее даже паршивое сердце изменника забилось учащенно. Она была бледна, в одной сорочке, избита, капли крови стекали по ее лицу. Привычными и быстрыми движениями солдаты перехватили жертву веревками и крепко привязали к столбу. На последние вопросы офицера девушка презрительно молчала. Тогда гестаповец повернул на стене еще один выключатель. Яркий белесый свет стосвечевой лампочки брызнул в глаза Хаулину. Он заметил на лице девушки слезы, смешавшиеся с кровью. Тяжело дыша, она вскинула голову и молча уставилась на палачей.
Офицер подал Хаулину револьвер, предусмотрительно заряженный одним патроном, и приказал ему стрелять спокойно, с выдержкой, прямо в лицо. Дрожащей рукой предатель взял из руки офицера парабеллум и, чтобы не промахнуться, подошел к девушке вплотную и выстрелил в упор. Окровавленная голова ее опустилась на грудь.
— Хорошо, — похвалил гестаповец, — только нужно учиться убивать не с такого расстояния, а вот отсюда. — И отойдя к дальней стене подвала, он из миниатюрного пистолета дважды выстрелил в труп девушки и похвастал: — Посмотрите, две пули прошли через сердце…
После этого случая Хаулин, проживавший под надзором в отдельной комнате общежития,
— Не спите?
— Нет.
— Господин офицер приказал вам спать и не смущаться тем, что вы делаете. Вот вам от него бутылка рому. Пейте. Будете спать, как бог…
Вскоре офицер вызвал Хаулина к себе в кабинет.
— Вы детей любите? — спросил он его.
— Люблю, хотя их у меня никогда не было.
По приказанию офицера в канцелярию привели четырехлетнего ребенка. Показывая на него, офицер невозмутимо сказал Хаулину:
— Мать этого ребенка отправлена заложницей в Германию. Отец его — командует у большевиков дивизией. Стоит ли жить ребенку? Я поручаю вам поступить с ним так же, как со студенткой…
— Я вас не понимаю, — возразил было Хаулин, — нельзя ли иначе?..
— Не разговаривать! Берите ребенка, и в подвал.
— Зачем это нужно? — взволнованно спросил предатель офицера, спускаясь с ним по лестнице в подвал.
— Это воспитание вашего характера, — ответил офицер и нравоучительно добавил, — для вас, пожелавшего работать с нами, это означает, что интересы Германии превыше всех и всяких условностей. Запах русской крови, из кого бы она ни истекала, пусть будет вашей потребностью.
Хаулин застрелил и ребенка.
Сутки пьянствовал: даже его подлейшая душа не выдержала. Он был мало-мальски образован, учился в средней школе, когда-то имел понятие о совести, о чести; но после того как он перешел линию фронта и поднял руки, завидев первого встречного фрица, — понятие это было навсегда для него утеряно. Шевеля отупевшими мозгами, он вспоминал когда-то прочитанное им о зверствах иезуитов, о варварских методах сыска, однако фашисты даже в его понятии не шли с ними ни в какое сравнение, они превзошли в зверствах все известное в истории.
Офицер-гестаповец отправил Хаулина на курсы диверсантов-шпионов.
— Вы будете месяц учиться подрывному делу, радиотехнике и другим вещам, а потом с фальшивыми документами и соответствующими предметами будете переброшены за линию фронта. Будете плохо работать, имейте в виду: у гестапо руки длинные. Кстати, вот полюбуйтесь на фотоснимки, они вполне заменят подписку, которую мы с вас не требовали и не нуждаемся в ней…
Офицер небрежно бросил на стол два фотоснимка. Хаулин узнал себя. Фотоаппарат, скрытый где-то за стеной подвала, безжалостно зафиксировал два момента: когда он в упор стреляет в лицо девушки и когда стоит с дымящимся пистолетом над трупом ребенка.
Месяц он пробыл на курсах и под фамилией Будкевича был заброшен к нам в тыл…
— Итак, Хаулин, вы говорите, что немцы были в вас уверены? — спросил следователь, продолжая допрашивать шпиона-диверсанта.
— Да. Они были убеждены, что я не посмею и не решусь явиться к командованию с повинной, что, в крайнем случае, я буду вынужден оказать сопротивление. Я так бы и поступил, если бы не подвох с девчатами. Этого мы не ожидали, и теперь все кончено…
— Пожалуй, — согласился следователь и продолжил допрос. — Вас пятерых немцы сбросили с самолета, а где ваши парашюты?