На кладбище Невинных
Шрифт:
Тибальдо ди Гримальди тяжело вздыхал, его светлость герцог де Конти умело распоряжался, несчастный Анри де Кастаньяк был смертельно бледен и едва не падал, поддерживаемый аббатом де Сен-Севереном. Что до самого аббата, то он был даже доволен, что ливень сократил церемонию.
Реми де Шатегонтье не позволил себе ни одной желчной реплики на счёт Жоэля, но, как отметил последний, почему-то смотрел волком на Камиля д'Авранжа, чего тот демонстративно не замечал. Поймал аббат и ещё один странный взгляд, исполненный презрения и гнева. Его бросил герцог де Конти на содомита Брибри,
Графиня де Верней сопровождала гроб мадемуазель де Валье до самого погоста, но тоже не покидала кареты. Когда гроб опускали в яму, все отошли, чтобы пропустить служащих погоста, и аббат оказался около экипажа старухи. Глаза их встретились и, повинуясь властному взгляду её сиятельства, отец Жоэль облокотился на дверцу. Губы мадам почти не шевелились, но аббат слышал шелестящий шёпот.
— Ну, что, Сансеверино, серой смердит всё сильнее? — старуха заговорила по-итальянски.
— Я же говорил вам, ваше сиятельство, мне тянет склепом. Но запах и впрямь… усиливается. А может, мне мерещится.
— В годы моей юности я уже наблюдала подобное, мой мальчик. Вас тогда и на свете-то не было. Жан Серен убил одну за другой четверых женщин. Потом оказалось, что на всех убитых были надеты жемчуга. Этот безумец прочёл в Первом Послании к Тимофею слова: «Желаю, чтобы жены, в приличном одеянии, со стыдливостью и целомудрием, украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, но добрыми делами, как прилично жёнам, посвящающим себя благочестию» — и если замечал девиц или женщин в жемчугах в храме — подстерегал и душил. Поймали его случайно — последняя жертва проткнула ему глаз зонтиком, защищаясь… В итоге попал в Сальпетриер. Ну, и как бы вы догадались о причинах подобных убийств?
— Да, разновидности безумия бесконечны, мадам, и чтобы понять логику умопомешательства, видимо, мало даже сойти с ума, — вздохнул аббат. — А вы считаете убийцу сумасшедшим?
Старуха невесело усмехнулась.
— Жан Серен не объедал трупы, но его признали безумцем, этот же имеет все шансы отвертеться от Гревской площади. И от Бисетра тоже — ибо, кажется, так же вменяем, как мы с вами.
— Гревская площадь… Значит, вы тоже уверены, что это человек из общества?
— Разумеется. Ведь обе девицы ушли из дома сами, вызванные неизвестным. Неужели они пошли бы куда-либо в полночь по записке какого-нибудь конюха или поставщика говядины из местной лавчонки? Не смешите.
— Согласен. Но тогда важно понять, какие жемчуга объединяют нынешних жертв нового Серена.
— Верно, но я пока ничего общего между ними не заметила. Они не были подругами.
— А вы хорошо знали мадемуазель де Монфор-Ламори?
— Нет, Элизу, её мать, знала, но девчонку… — Она пожала плечами. — Хорошенькая вертихвостка, себе на уме. Мне казалось, она крутила голову молодому де Шерубену, но, по-моему, думала о другом.
— Говорят, она была обручена с кем-то.
— Я бы слышала, — проквакала графиня, но тут же и спросила, — или вы имеете в виду тайную помолвку?
Аббат кивнул. Старуха задумалась.
— А
— Знаю только, что мадемуазель заказала свадебное платье, и счёт за него потянул за пять с лишним тысяч ливров.
— И у кого заказала?
— Насколько я запомнил, у некой Аглаи. — Он замолчал, заметив, как напряглось лицо старой графини. — Вы знаете такую?
Старуха кивнула.
— Да, она одна с таким именем. Прекрасная портниха, но и запрашивает немало. Поразузнаю, что смогу, только не верю я в тайную помолвку. Чего ради-то? Разве что дурочка захотела пойти под венец с каким-нибудь нищим дворянчиком, так ведь не дурочка была, и крутилась среди особ высокого полёта. Да и за нищего собираясь, платье за пять тысяч не заказывают. Глупость несусветная. Ладно, время покажет. — Старуха, видимо, считала себя бессмертной.
Аббат тихо поинтересовался:
— Мне показалось, донна, что смерть мадемуазель де Валье… не очень расстроила вас?
Старая графиня не обиделась и не удивилась его вопросу.
— Если назвать кошку кошкой, то из некоторых совершенно несомненных данных я сделала вывод, что девица была откровенной потаскухой. — Аббат покраснел и опустил голову. — Но что это даёт? Кому-то всё это на руку, иначе серой бы не смердело…
— Вы полагаете, выгода? Но глупо и подозревать в подобном убийстве опекуна… Восемьдесят тысяч?
— Если не помнить о доме, то да… — усмехнулась графиня.
— О доме? Но это же старая развалюха, — удивился аббат.
— Так оно и есть. Но участок земли с парком в сорок акров. А со дня моего приезда в Париж на моей памяти — уже шестьдесят лет — цены на землю не падали никогда.
Аббат напрягся.
— Стало быть, резон у ди Гримальди был?
Графиня пожала плечами.
— Трудно поверить. У меня тоже есть резон обогатиться, отравив своего зятя. Его безвременная кончина принесла бы моей дочери полмиллиона ливров. Но это отнюдь не означает, что я подражая Медичи, подсыплю мышьяку Жирару. Наличие резона — не повод для убийства.
— Не повод… ?
Старуха вздрогнула и испуганно посмотрела на него.
— Господи! Что с вами, Сансеверино?
Аббат, глядя в землю, задумчиво проговорил:
— Не повод для человека, боящегося Бога. Но… сколько их ныне? Не стоит город без семи праведников, верно, но для этих… слишком многих… чей образ действий продиктован их «разумом» и «логикой»… — Он тяжело вздохнул. — Для разума, лишённого страха Божия, наличие резона — это повод для убийства, мадам.
Старуха долго молчала, но напоследок всё же обронила:
— Если предположить, что это все-таки банкир… — Она покачала головой. — Не складывается. Кто убил Розалин? Он же? Зачем? Убить девицу, чтобы озолотить Руайана? Какая трогательная заботливость! Это же как надо любить ближнего-то, — иронично хмыкнула она. — У банкира много забав, он глубок… Но мужеложником никогда не был, я бы слышала, а уж столь трепетно радеть о ближнем Тибальдо ди Гримальди и вовсе не способен, уверяю вас. Что ему за дело до Руайана, кроме того, что тот хранит деньги в его банке и является его клиентом?