На кладбище Невинных
Шрифт:
Сен-Северен кивнул. Сам он ни минуты не подозревал Тибальдо. Он был явно ни при чём. Да, жемчуга этих убийств пока лежали в своих раковинах на дне морском. Тут аббат, заметив, как пошатывается Анри де Кастаньяк, торопливо подбежал к приятелю, причём, подоспел именно в ту минуту, когда прикрывая опухшие глаза платком, Анри, тяжело дыша, обратился к банкиру ди Гримальди.
— Тибальдо… простите… но… могу ли я попросить вас… — Голос его звучал надсадно и жалостливо, и аббат подумал, что не сумел бы отказать Анри, даже если бедный Кастаньяк попросил бы подарить ему Нотр-Дам. Банкир участливо наклонил голову, словно заранее соглашаясь выполнить любую просьбу несчастного жениха своей бедной воспитанницы. — Я хотел бы… Вы позволите… взять из спальни мадемуазель… её портрет работы Водэ?
Тибальдо ди Гримальди несколько мгновений оторопело озирал де Кастаньяка, словно человек, уже смирившийся с необходимостью отдать на благотворительность тысячу ливров, и обнаруживший, что у него просят десять су.
— Dio mio! Анри, дорогой мой, — Банкир торопливо извлёк из кармана связку ключей и, сняв нужный, протянул его де Кастаньяку. — Слуги там рассчитались, старик дворецкий уехал в Амьен, горничная ушла… кажется, к графине де Реналь, кухарку я взял в свой дом. Берите всё, абсолютно всё, что будет вам памятью о Люсиль. Ключ занесёте моему привратнику, когда будете иметь время. У меня есть и дубликаты, так что не торопитесь. Но… — он замялся, — вы уверены, что хотите этот портрет? Это же мазня… — Он, извиняясь, развёл руки, растерянно глядя на Кастаньяка, но тут, поймав красноречивый взгляд герцога де Конти, досадливо шлёпнул себя по губам. — Ох, простите, я не подумал, это же память!
Анри де Кастаньяк, закусив губу, благодарно кивнул.
После похорон аббат вместе с сестрой де Кастаньяка отвезли едва стоящего на ногах Анри в карете Жоэля домой. Надо сказать, что проснувшись утром, несмотря на вчерашний хмель, Анри помнил сказанное аббатом, ибо слова, проронённые накануне отцом Жоэлем, неприятно оцарапали. По дороге с похорон Кастаньяк переспросил о сказанном. Отец Жоэль пошутил? Шутка у философов столь умеренна, что её не отличишь от серьёзного рассуждения.
К его удивлению, аббат весьма жёстко заявил, ничуть не стесняясь присутствием сестры Анри, что отчаяние является грехом смертным, а чрезмерная скорбь по ушедшим есть проявление слабости веры и греховное сомнение в мудрости Господа.
Сейчас, на трезвую голову, слова аббата казались Кастаньяку ещё более суровыми, чем давешние, и Анри растерялся. После погребения он собирался было в Шуази, ибо накануне поссорился с сестрой: та не выражала подобающей скорби о гибели Люсиль, но теперь и аббат явно был на стороне Флоранс. Что происходит? Сестра женщина разумная, но и самая разумная женщина — все равно женщина, зато Жоэль де Сен-Северен — муж наиумнейший, человек святой. Анри понял, что чего-то не понимает.
Аббат же строго повторил, что венчание Анри и девицы Паолин состоится после Богоявленской службы. Флоранс, услышав аббата, всплеснула руками и засиявшими глазами посмотрела на брата, Анри опешил, кинул на Сен-Северена больной взгляд, но ничего не сказал. Аббат на прощание поклонился сестре Анри и пообещал, что на днях заедет проведать приятеля.
Вечерняя служба в храме и церковные дела, отняв весь вечер, растянулись на следующее утро. Днём аббат вспомнил, что зван к маркизе де Граммон, но ехать не хотел. Впечатления предшествующих дней расползались. Он понял, что его подозрения просто вздорны. Шарло де Руайан получал прибыль от гибели Розалин, но мужеложник не мог осквернить девицу. Банкир не мог убить Розалин и зачем ему смерть Люсиль? Какое отношение к этим убийствам вообще могли иметь посетители салона маркизы де Граммон? Ему просто мерещится!
Но в памяти то и дело всплывала насмешливая фраза д'Авранжа, проступала его странная улыбка над гробом Розалин. Нет, аббат по-прежнему не верил, что его бывший соперник мог сотворить такое. Всяк грех глаголет, но убийство вопиет! Камиль не мог хладнокровно и продуманно убить. Он трижды распутник, но поднять руку на ближнего… Да и зачем ему? Жоэль не хотел верить. Ведь ужас совершающегося — не только в надругательствах, убийствах, но в людоедстве! Это предел распада…
Поразмыслив, отец Жоэль решил всё же поехать к маркизе. На людях тягостные мысли не так обременяли.
Глава 5
«… Если долго внушать людям мысль, что Бог — не более чем фикция мышления, и человек вправе делать все, что вздумается — некоторые и начинают делать, что им вздумывается…»
Гостями маркизы были в этот ненастный день Бриан де Шомон и Шарль де Руайан, и вправду простуженный, но уже выздоравливающий, обнимавший гриф небольшой изящной гитары, печальный Тибальдо ди Гримальди, Габриэль де Конти, видимо, накануне немало выпивший за упокой души несчастной Люсиль и сегодня страдавший с похмелья, и Реми де Шатегонтье, похожий на змею, которой изрядно отдавили хвост. Было заметно при этом, что его светлость герцог де Конти и банкир недовольны раздражением Реми и пытаются ублажить его, однако, безуспешно. При этом аббат заметил, что Брибри де Шомон по-прежнему всячески избегает герцога де Конти.
Ненадолго зашли Робер де Шерубен и Бенуа де Шаван, выразив Тибальдо ди Гримальди соболезнование в связи с постигшей его утратой, но оба быстро уехали. После их отъезда прибыла старая графиня де Верней.
Лоло тихо перебирал гитарные струны, Бриан негромко, но мелодично напевал:
— Au clair de la lune, mon ami Pierrot, Prete-moi ta plume, pour ecrire un mot. Ma chandelle est morte, je n'ai plus de feu. Ouvre-moi ta porte, pour l'amour de Dieu…Голос Бриана был подлинно странен, но очень красив. Что-то чарующее и завораживающее звенело в его звучных и мягких переливах, в нём то струились нежные шелка, то звенела весенняя капель, казалось, сливая голоса, пели ангел и сирена…
Девиц в этот день в салоне было немного. Мадлен де Жувеналь и Женевьёв де Прессиньи простудились на похоронах, некоторые жаловались на мигрень и томно закатывали глаза. Пришли Аньес де Шерубен и Стефани де Кантильен, и обе негромко обсуждали смерть Люсиль, были невеселы и сумрачны. При этом, как вскоре понял аббат из тихой беседы подруг, у мадемуазель Стефани была и сугубая причина для огорчения, и заключалась она в ветрености некоего Теофиля д'Арленкура, который был просто ужасен: легкомысленный франт, пустой светский щёголь, человек, лишённый глубоких убеждений, неспособный чувствовать. Подобный мужчина, разумеется, недостоин внимания ни одной уважающей себя девицы! Праздный волокита, селадон, на уме одни остроты и больше ничего.
Аббат улыбнулся. Мадемуазель потратила слишком много слов на портрет ничего не стоящего человека, а по неподдельному огорчению на симпатичной мордашке Стефани отец Жоэль понял, что Теофилю д'Арленкуру удалось задеть сердечко мадемуазель вполне серьёзно. Сама мадемуазель де Кантильен вдруг подняла голову и, заметив улыбку отца Жоэля, в которой читались доброта и понимание, поднялась и подошла к аббату.
— Отец Жоэль, а вы можете помолиться обо мне? — девица въявь кокетничала со священником, не пытаясь, однако, что было заметно по грустным глазам, понравиться ему, а просто любуясь ресницами отца Жоэля и его белозубой улыбкой.