На кладбище Невинных
Шрифт:
Аббат, к удивлению Анри, встал на сторону сестры Кастаньяка. Паолин его прихожанка, девица прекрасная, долгие годы преданно ухаживала за больным отцом, поэтому и не вышла замуж. Напрасно Анри пренебрёг столь добродетельной особой. Сестра права, он поступил не лучшим образом, выбрав невесту на восемнадцать лет моложе. Это неразумно. Юность глупа, легкомысленна и подвержена соблазнам, но зрелость тверда в истине. Вот эту-то достойную девицу ему и надлежит выбрать в жёны.
Анри растерянно уставился на друга, мигая и закрываясь рукой от каминного пламени.
— Что ты говоришь, Жоэль? Ведь Люсиль ещё даже не покрыта землёй! Как я могу?
Аббат
— Не строй из себя вдовца, когда и мужем-то не был. В конце Адвента сделаешь предложение девице Паолин, после Рождества я вас повенчаю. — Аббат резко поднялся и задул свечу.
Растерянный Кастаньяк оторопел. Что происходит? Аббат Жоэль, всегда такой кроткий и милосердный, сострадательный и добросердечный! Он даже не сказал ни одного сочувственного слова о бедняжке Люсиль! Точь в точь как этот чёртов Камиль д'Авранж, которого Анри встретил в похоронной конторе. Тот имел наглость даже глумливо заметить ему, что невинность не означает отсутствия вины, но порой есть вина сугубая…
— Что? — изумлённо спросил аббат, поднявшись с подушки. — Что ты сказал?
Анри не заметил, что опьянев, думал вслух. Он досадливо уточнил:
— Да этот сукин сын д'Авранж смеялся сегодня. Урод чёртов, говорят, по самым грязным вертепам шляется, где проститутки по пятьдесят су… В обществе всё вокруг девиц ходит, облизывается, да кто ж на такого посмотрит-то? Дрожь ведь берёт. Говорят, он вхож к Субизу и участвовал в его «афинских ночах». Туда свозили девиц отовсюду… Так, по крайней мере, болтал спьяну Жофрей де Треллон. Уж не знаю, правда ли? Ему, конечно, Жофрею-то, и налгать-то… ничего… не стоит… Хоть, может, и нет… Кто же добровольно пойдёт за д'Авранжа-то? — Голос Анри становился всё тише и наконец умолк.
Де Кастаньяк заснул. Зато аббат резко поднялся на постели, снова испугав кота. Сна не было. Сердце колотилось гулко и отчётливо. Анри не был собирателем сплетен, чаще умудрялся не знать того, что было известно всему свету. И говорит, что слышал подобное от Треллона, откровенного развратника, прихлебателя принца Субиза, содержавшего, как говорили, притон для самых мерзких блудных утех самых аристократических кругов. Не это ли имел в виду Камиль тогда, в тот единственный раз, когда броня спесивого высокомерия и похвальбы своей порочностью на минуту сползла с него? «Ты многого не знаешь обо мне…», — обронил он тогда.
Аббат недоумевал. Он взбил подушку, подвинул её к пологу постели, сел, прислонившись к ней спиной, и уставился в пламя камина. Мысли его текли нервно и судорожно. Тяга к непорочным девственницам свойственна мужчине, ибо это потребность первенства обладания, желание властвовать, преодолеть сопротивление, это знак господства и мощь силы. Но ему казалось, что именно Камиль должен избегать этого, если память о Мари хоть что-то для него значит. Для него дефлорация должна быть не возбуждением, но напоминанием о сотворённой мерзости. Может ли он тяготеть к подобным воспоминаниям и услаждаться ими? Как можно? С годами, как понял аббат, тот обрёл двуличие и изворотливость, но неужели распад зашёл так далеко, что в самом мерзостном из своих деяний он начал черпать силы для разврата и стимулы для сладострастия?
Именно эти соображения, хоть и не проговариваемые, но понятные без слов, как уразумел Жоэль, до сих пор и мешали ему поверить в причастность д'Авранжа к творящимся мерзостям, хотя иногда странные подозрения и мелькали в его голове.
Неожиданно его пробрало холодом.
«Как же ты сохранил целомудрие…» А откуда он знает? Не потому ли, что два часа спустя овладел Люсиль? Аббат в ужасе вскочил, чуть не налетев впотьмах на постель Кастаньяка. Люсиль, вероятно, позаботилась о том, чтобы встретить бракосочетание целомудренной. Но нет, не может быть… Он имел в виду… имел в виду…
Нет, опомнился аббат. Дело в другом. Камиль наблюдал за мадемуазель де Валье и чутьём порочного человека гораздо раньше, чем он сам, понял, кто такая Люсиль! В этом-то всё и дело. Отсюда и эта уничижительная для покойной фраза: «полночная исповедь…» Камиль знал Люсиль, и знал хорошо. Он понимал, что ему, Жоэлю, предлагалась не невинность, но уже пятикратно восстановленный добрым врачевателем «цветок добродетели».
Не была ли Люсиль любовницей д'Авранжа? Жоэль бы этому не удивился. В отношении Люсиль аббат вообще ничему не удивился бы. Сам Жоэль не замечал с стороны де Валье никаких знаков внимания к графу, но ведь тайные связи никто и не афиширует. Но если она была любовницей Камиля — зачем же тогда д'Авранжу шляться по грязным притонам? Но точно ли он был любовником Люсиль? Аббат задумался и покачал головой.
Нет. Камиль лгал ему. Никаким женским вниманием он не избалован. Недаром же Кастаньяк назвал д'Авранжа уродом… И Розалин говорила… Жоэль попытался взглянуть на д'Авранжа, отрешившись от многолетнего знакомства, но тут почувствовал, что силы оставляют его. Всё. Довольно для всякого дня своей заботы. Ему надоело копаться в этой мерзости. Вот оно, великое преимущество сословия монашествующих — мерзость мира скользит мимо них, не задевая, ибо что может утратить ничего не имеющий? Не по зубам скорбям человеческим необременённый суетными связями житейскими! Жоэль деловито взбил подушку, улёгся, натянул тёплое стёганое одеяло, подвинув к себе любимого кота, прочитал молитву и под тихий храп Кастаньяка быстро заснул.
Глава 4
«Для разума, лишённого страха Божия, наличие резона — это повод для убийства, мадам…»
Следующий день был тягостен. Герцог не поскупился. Похоронная роскошь буйствовала: в доме де Валье были установлены серебряные статуи и цинковые вазы, в которых пылал зелёный огонь, позолоченные канделябры, напоминающие пауков, опрокинутых на спинки и держащих лапками зажжённые свечи, струились ароматы розмарина и лимона, а в храме гремели бури рокочущего органа. Увы, весь этот антураж, призванный возвысить жалкое великолепие церемонии, только усугублял для аббата его кощунственный кошмар.
Церемония похорон осложнилась холодным ноябрьским дождём, воистину разверзлись хляби небесные, девицы не смогли даже выйти из карет проститься с подругой, ибо земля под ногами превратилась в вязкое скользкое месиво. Служащие кладбища установили перед ямой небольшой деревянный помост, но на нём стояли только мужчины, причём, это было верно даже в доподлинном значении слова: Шарло де Руайан простудился, а Бриан де Шомон не пожелал перепачкать туфли и остался в карете. Герцог де Конти оказался заботливым и исполнительным другом, всё было организованно чин по чину — от выноса гроба до отпевания, помешала только погода, но все понимали, что этому ведомству заплатить нельзя.