На колесах

Рыбас Святослав Юрьевич

– Подождите, пожалуйста, в приемной, - сухо ответил Никифоров. Гнев, нараставший в нем, погас. Не стоило гневаться на обман, лукавство, наглость, с которыми Никифоров сталкивался каждый день и которые отравляли его. Гнев не мог ему помочь, а лишь выставлял его бессилие напоказ.

Оставшись один, Никифоров сидел, выпрямив спину и положив ладони на стол. Ему казалось, что пальцы дрожат. Он смотрел на них с любопытством, потом заметил, что к рукаву прилип белый комок краски.

– Можно?
– Вошел Поддубских.

– Заходи, заходи, - сказал Никифоров, сковыривая ногтем комок.
– Кто делал его машину?

– Чью машину?

–

Ну, того, лысого, что в приемной.

– А-а, - протянул Поддубских, устало улыбаясь.

– Вот что... Вот что...
– сказал Никифоров.

Поддубских, ссутулившись, стоял рядом возле приставного стола, держал руки в карманах халата. Халат облегал его костистые плечи и спадал с груди плоскими прямыми складками.

Они молча смотрели друг на друга.

Никифоров знал, что в кротких глазах Поддубских не мелькнет даже тени ожесточения, мастер не поверит; но когда убедится, что тот червонец был, что лысый не солгал, его большие впалые глаза подернутся тусклой пленкой. И еще Никифоров знал, что Поддубских не боец, что он уйдет, как только в нем накопится это тусклое презрение, из-за которого он прежде бежал с московских станций техобслуживания, бежал, чтобы, живя в Москве, ездить на работу за семьдесят километров от дома в новый, не зараженный дрянью автоцентр. Но куда бежать самому Никифорову?

– Кто делал машину?

– Голубович.

– Так! Обрадовал.

– Жалоба?
– спросил Поддубский.

– Хуже, но ты все равно не поверишь. Сядь и сиди.
– Никифоров по селектору вызвал Голубовича.

Поддубских грустно усмехнулся, отошел к стене. Никифоров выдвинул верхний ящик стола, взял оранжевую пластмассовую папку, вытащил листок.

– Ты прав!
– гневно сказал он.
– Я бы тоже хотел отгородиться от этой гадости! Слушай, что они пишут.
– И стал читать с дрожащего в руке листка: "Я, Молоканов В.М., был вызван на приемку осмотрения автомобиля... Меня попросили осмотреть левый лонжерон и левое крыло. Я осмотрел эти детали и сказал, что лонжерон можно вытянуть, а крыло надо менять. И я собирался уходить в цех, но клиент меня остановил и положил мне в карман пятьдесят рублей. Я отказался от этих денег, но он настойчиво сказал, что это тебе за консультацию. Я сказал, что авансов не беру. Он опять положил мне деньги, и я не удержался и ушел в цех. В чем считаю себя виноватым. И обещаю, что больше этого не повторится".
– Никифоров вложил листок в папку и продолжал говорить уже как будто спокойнее: - Они дают взятки, а Молоканов и Голубович берут...

– Голубович?
– спросил Поддубских.
– Не может быть!

– Брось ты! Где эта граница, до которой не может быть, а после все может?! Молоканова мы не выгнали только потому, что такое у нас в первый раз. Но теперь, я вижу, мы совсем оперились. Хватит!

Поддубских выпрямился, теперь глядел напряженно и зло.

Вошел Голубович - щуплый, с хмурым взрослым лицом. У него были мокрые темные руки, он вытирал их серой тряпкой. Остановившись у дверей, слесарь молча смотрел на Никифорова.

– Что ж ты так?
– спросил Никифоров с горечью.
– Неужели за двадцать один год никто тебе не говорил...
– Он не закончил; снова открылась дверь и кособоко вошел Журков.
– Пусть с тобой Журков разговаривает!

– А что случилось?
– Журков доковылял до стола, сел, поморщился.

– Что случилось?
– усмехнулся Никифоров.
– Этот мальчишка содрал десятку с клиента.

–

Только-то? Они все там, на срочном, с клиентов дерут. Спроси у Поддубских.

– Я не понял вас, Вячеслав Петрович, - холодно сказал Поддубских. Если то, что вы сказали, правда, я готов подать заявление.

– Я тоже не понимаю, - Никифоров покачал головой, - твои шутки, Журков, сейчас неуместны.

– Может, и неуместны, - согласился Журков, - только это не шутки. Чтобы заработать эту десятку, надо вкалывать целый день, а тут он срывает ее задаром. Верно, Володя?
– Он повернулся к Голубовичу.

– А мы куда смотрим?
– нервничая и снова краснея, спросил Никифоров. Если у людей нет совести, то должен быть хотя бы страх.

– Страх никого не остановит, - сказал Журков.
– Дело не в страхе. На "фольксвагене", например, не воруют запчасти - их в магазинах полно. Все твои страхи да совесть - бабушкины сказки. Должна работать сама система: коль продали человеку автомобиль, то обеспечивайте и ремонт. К телеге теперь не вернутся.

– Голубович, подойди, - сказал Никифоров. Слесарь подошел и остановился рядом с Поддубских, держа руки с тряпкой у живота.
– Ты брал у заказчика деньги?
– Тот кивнул.
– Садись, пиши объяснительную.

Голубович сел, положил тряпку себе на колени. Его лицо оставалось в прежнем хмуром однообразном выражении, словно он не вполне понимал, что происходит. И Никифоров вспомнил: Голубович - тот самый слесарь, который когда-то из-за гордости отказался ремонтировать машину, где все детали, даже копеечная подкапотная лампочка, были предусмотрительно помечены мазками зеленой краски - от воров.

Слесарь наклонился над листком бумаги и задумался.

– Пиши!
– приказал Никифоров.
– "Директору спецавтоцентра Никифорову. От слесаря Голубовича. Объяснительная записка..."

Голубович написал четкими большими буквами.

– "При ремонте автомобиля ЮМО ноль два - сорок пять я взял у заказчика десять рублей". Напиши, почему взял.

Голубович прикоснулся ручкой к бумаге и снова задумался.

– Сукин ты сын, Володя!
– сказал Журков.

– А если он барыга, почему я не могу взять у него деньги?
– спросил Голубович.
– Наверняка они ворованные.

– Барыгу накажет суд, а не слесарь Голубович. Откуда ты узнал, что он барыга? Следствие провел? Может, он ученый или на Севере заработал. Что за стихийное перераспределение доходов?
– Журков насмешливо поглядел на Поддубских.
– У вас складывается философия, как раздевать клиента?

– Тогда надо ввести карточную систему, - буркнул мастер.

– Вводи!
– усмехнулся Журков.
– Ты карточную, а я карательную. Заинтересованность в труде упадет, ее надо будет поддерживать штрафами, а может, специальной трудовой повинностью... Дурачок ты, Голубович, вот что я тебе скажу. Не понимаешь ты нашей свободной жизни.

– Не оскорбляйте меня!
– тихо ответил Голубович.
– Не буду ничего писать.
– Он как будто очнулся, но это были не стыд и не гордость: по-видимому, простое предложение, которое ему предстояло написать и которое уже стало мыслью в его голове, что-то разрубило в нем, отделив прошлое от нынешнего дня.

– Не пиши, не пиши.
– Журков встал, медленно пошел вокруг стола, на ходу расстегивая и вытаскивая потертый ремень. Все недоуменно смотрели на него.

– А ну-ка встань!
– сказал он.