На край света
Шрифт:
— Ведь лучше хотели сделать…
— Да уж куда как лучше сделали! Не чаем ноне, где и час часовать, а бог приведет, и ночь ночевать.
— Эх, не ладно получилось!..
— Лежали бы мы теперь у огня в землянке.
— Глядишь, рыба бы попалась…
— Да, — проговорил наконец Астафьев, — у нас было меньше смысла, чем в башке у тюленя.
— В вываренной башке, скажи, — ожесточенно пропищал Сидорка.
Средь людей, почуявших обреченность, воцарилось молчание.
Андреев открыл глаза, обвел отряд мутным взором и заговорил тихим голосом:
— Ребятушки,
Слезы побежали по щекам Бессона Астафьева. Он бросился к ногам старика.
— Нет! — с отчаянием вскричал он. — Это я… Это из-за меня ты, дяденька Афанасий, на погибель пошел. Ах я, несчастный!
Андреев положил руку ему на голову.
— Не тужи, Бессон. Долго я прожил и много людских ошибок видывал. И до нас люди ошибались и после нас будут то же делать. Коль я умру, беда не велика: пожил я. Довольно. Твоей молодой жизни жалко. И этих людей, что наше неразумие сюда от товарищей увело, их жалко.
Слушая разговор, Фомка молчал, опершись на рогатину, и только сопел. Но тут он откашлялся и решительно начал речь:
— Добро, милые, любезные люди. Вы разумеете, что ошибка вышла. А коль человек понял ошибку, да, упорства ради, все ложным путем идет, не подобен ли он ведмедю, что на рогатину прет и сам себя на нее насаживает? Так ведь то зверь неразумный! Человек же должон так: коль понял ошибку, — исправь ее!
— Как же исправить, дядя Фома? — спросил Астафьев. — Скажи!
— Вернуться.
— Вернитесь, — сказал Андреев. — Меня же бросьте. Не дойти мне…
— Не будет того, чтобы мы кого-либо бросили. Не сможешь идти, понесем тебя.
Так на десятый день пути ватага Андреева повернула обратно. Не прошла она и сотни шагов, как Сидорка наткнулся на волчий след. Видно, зверь шел по пятам ватаги. Теперь он отступил.
— Фомка, попридержи ватагу, пока я обойду сеporo, — сказал Сидорка. — Я овражком пойду. Там ветер с волка на меня будет.
Сидорка скрылся в овраге. Скоро прогремел его выстрел. Ватажники радовались волку, как дети. Его разделили на мелкие доли и ели трое суток.
Движение назад было куда медленнее, чем вперед. Волки исчезли. Должно быть, они отошли к югу в поисках оленей, ушедших на зимовку. Кое-кто из ватажников отморозил ноги. Эти люди еле ковыляли. Андреева почти все время приходилось нести.
На двадцатый день скитаний ватага добралась до места, куда, уйдя от Дежнева, она дошла за три дня. Теперь на этот же переход потребовалось бы дней шесть.
— Дальше не пойду. Зароюсь здесь в снег и умру…
— И старика нести не буду, и сам не сдвинусь…
С такими словами двое анкудиновцев повалились на снег, не пройдя и пяти верст. Сидорка и Зырянин, несшие Андреева на носилках, сделанных из двух рогатин, опустили ношу.
— Что мелете, головы дырявые? — начал Фомка уговаривать павших духом и силами. — Шевелите мозгами. Не пойдете, — смерть будет.
— Пусть — смерть…
Анкудиновцы принялись рыть в снегу ямы для укрытия от ветра.
— Заночуем здесь. Ужо будет видно…
— Какое «заночуем»? До ночи времени много. Давно ли день-то начался? —
Бессон Астафьев, бессильно опустив руки и голову, молча сидел подле лежавшего на спине Андреева. Вдруг Андреев пошевелился и открыл глаза:
— Фома и ты, Сидорка, и ты, Ивашко, Бессонушко, вы можете идти. Идите передом к Дежневу. Просите его о помощи.
— Пусть бы прислал он нам что-нибудь поесть, чтоб нам напитаться и к стану добрести, — сказал один из анкудиновцев.
— И парки [118] худые прислал бы, чтобы нам обогреться, — добавил другой.
118
Парка — длинная кухлянка, употребляемая коряками при больших морозах.
— И постеленко спальное…
— Тут уж недалече. Вы добредете, — настаивал Андреев. — Мы обождем… Иди, иди, Бессонушко.
Он поглядел на Астафьева. Как парень изменился! Изможденный, бледный человек с горестными складками у рта, разве он тот розовощекий жизнерадостный весельчак, гусляр и певец, полгода назад певший удалые песни?
— Как я пойду? — спросил Бессон глухим голосом. — Не могу я идти. Я с тобой, дядя Афанасий, останусь.
Фомка, Сидорка и Зырянин помогли остававшимся вырыть в снегу глубокую нору, поставили в ней полог и засыпали его снегом, чтобы было теплее, нарубили тальника и развели костер. Это все, что они могли сделать.
Три человека закинули пищали за спины, привязали лыжи, последний раз оглянулись на лагерь оставляемых товарищей и двинулись на восток. Временами они срубали верхушки тальника, чтобы приметить место, останавливались передохнуть и шли снова. Ночевали они в снежной норе, подобной той, что сделали для группы Андреева. У них не было полога, но снежные стены защищали от ветра, а угли костра согревали, пока не затухли.
Застывшие, все трое проснулись до рассвета. От их очага не осталось и помину. Кое-как Фомка высек огонь и развел костер. Напившись кипятку, двинулись дальше. Несчастье всегда неожиданно. Наши друзья, несмотря на терзавший их голод, шагали, исполненные надежды. Но около полудня Зырянин оступился, сбегая на лед с берега, вывихнул ногу и сломал лыжи. От сильной боли он зажмурился и повалился в снег.
Фомка с Сидоркой не сразу поняли, что случилось.
— Эх, рыбий глаз! Дай-ко я гляну, что у тебя.
— А! Не тронь! Сил нет терпеть.
— Однако ж, Ивашко, мил человек, терпи. Надо выправить. — Фомка опустился возле Зырянина на колени.
Фомка с Сидоркой долго бились над Зыряниным, измучали его, а ноги не выправили. Зырянин не мог встать. Тогда его потащили волоком. Четырехдневный голод давал себя знать. Промучившись до ночи, они одолели версты две, не больше.
Началась пурга. Берега реки скрылись. В нескольких шагах ничего не было видно. Фомка с Сидоркой, тащившие Зырянина, едва нащупали берег. Под его защитой они зарылись в снеговую нору, прижавшись друг к другу.