На край света
Шрифт:
— За нами, батьку Семен, еще гости до тебе жалуют, — сказал Мотора после первых приветствий, — твой дружок Михайла Стадухин.
— Идет?
— Ну и досаждал же он нам дорогой! — рассказывал Мотора. — Видно, повитухой его ведьма была, а черт в люльке качал…
— Словно иноземец, он отымал у отставших и собак, и нарты, — перебил Мотору торговый человек Анисим Костромин. Подвижное и выразительное лицо этого еще не старого человека горело возмущением.
— Оружие отымал! — тряхнув кулаком, воскликнул есаул Федот Ветошка.
Отнять оружие! Есаул считал это наивысшим преступлением Стадухина.
— Михайла мешал нам и ясак собирать, — продолжал рассказывать Мотора.
— А было с кого? — спросил Дежнев.
— Этого аманата [122] , Чекчоем его зовут, мы взяли в верховье Анюя, — показал Ветошка на молодого юкагира, стоявшего поодаль под присмотром двоих казаков.
Аманат озирался, присматриваясь к новым лицам. Гремя железными наручниками, он поправил черные волосы, спускавшиеся ему на глаза из-под шапки.
122
Аманат — заложник.
— Юкагир он ходынского племени, — пояснил Мотора. — Отец его — мужик добрый [123] . Да родных братьев у него четверо. И иных родников много.
Дежнев подошел к Чекчою и дружелюбно потрепал его по плечу.
— Держись, парень, — сказал он Чекчою. — Тебе у нас худо не будет. А железа мы с тебя скоро сымем, — добавил он, показав на наручники.
Чекчой нерешительно улыбнулся.
— Там же на перевале, — сказал Ветошка, разглаживая начинавшую седеть бороду, — послал он, Чекчой, свово младшего брата Кеоту к старшим братьям и велел им быть к нам на кош [124] с ясаком. Его братья пришли. Да не одни — со многими родниками. Дали они нам девять соболей ясаку.
123
«Добрыми» и «лучшими» людьми казаки называли более состоятельных жителей Сибири, имевших возможность платить большой ясак.
124
Кош — стан, лагерь, казачий обоз.
— Тут Стадухин — чтоб его женка родила кикимору! — учинил стрельбу! — вскричал Мотора. — Ходынцы испужались и показали пятки.
— А мы чаяли больше с их взять. Было их немало: человек с полста, — пояснил Ветошка.
— А много ли у Стадухина людей? — спросил Дежнев.
— Душ пятьдесят. Васька Бугор и многие беглые у него.
— А ты поведай-ко, Мотора, как Стадухин тебя в полон взял, — усмехаясь, сказал Никита Семенов, степенный, неречистый казак, похожий на крестьянина.
Мотора мотнул круглой головой.
— И то було. Это уж на Анадыре-реке. Отошел я от стану. Ну, оплошав! Стадухинцы мене и сгреблы!
— Где бы муха ни летала, а квакушке в рот попала, — промолвил Сидорка с самой невинной рожей.
Мотора покосился на него и, сделав вид, что не расслышал, продолжал:
— И як же, ты думаешь, он, бисов внук, сделав? В колоду мене посадив!
— В колоду? — удивился Дежнев.
— Бувают же в трухлявых колодах дупла… Лежит там у берега така колода, як труба…
— Он тебя в нее и засунул? — Сидорка вытаращил глаза.
— Засунув или посадив — усе одно. Я в ней лежав…
— Рыбий глаз! — восхищенно воскликнул Сидорка, любивший смешные положения.
Хохот долго не затихал.
— Кому — смехи-потехи, а кому — пытки-муки, — надуваясь, ворчал Мотора.
— И долго ты в ней лежал? — поинтересовался Дежнев.
— Девять днив лежав, як барсук.
— А что ж ты не вылез? Что не убег? — спросил Сидорка.
— Подывився бы я, як бы ты, скоморох, вылез! У обоих концов колоды, и у ног, и у головы, в землю здоровые дрючки вбили…
Подавляя улыбку, Дежнев спросил:
— Что же хотел от тебя Стадухин?
— Признай, говорит, мене приказным — отпущу. И вымучив он у мене в той колоде письмо. Подписал я, господи прости: на Анадыре, мол, мне особо не быть, а служить под началом у него, Михайлы.
— Пошел, знать, по шерсть, а воротился стриженый! — Сидорка безнадежно махнул рукой.
— Ан нет, мимо! — возразил Мотора. — Лишь приплелся я в свой стан, тут же велел ему сказать: на вымученное, мол, письмо плюнул. Нехай он, пупырь, из него блохоловку склеит!
— Властолюбив он, Михайла, — проговорил Дежнев, задумавшись.
— Он, как сова, все на верхушку садится, — сказал Ветошка.
К зимовью подтягивались последние нарты моторовцев. Беглые казаки Артемий Солдат и Степан Вилюй помогали собакам вытаскивать их из сугробов. На нартах лежал человек, укрытый меховыми одеялами.
— Кто это? — спросил Дежнев.
— Шалам Иванов, — ответил Мотора.
— Что с ним?
— Ранен в грудь. Не чаем, выживет ли.
— Кем он ранен?
— Ходынцами. Когда мы брали в аманаты этого Чекчоя.
Дежнев подошел к нартам. Взглянув на бескровное, желтое лицо старика, лежавшего с закрытыми глазами, Дежнев подумал, что он умер.
— Шалам! — позвал Дежнев раненого.
Единственный глаз старика медленно открылся.
— Здравствуй, Шалам!
— Ты, Семен? Вот и свиделись.
— Плохо тебе?
— Конец чую, — едва слышно ответил старик, закрывая глаз.
Сколько новостей привезли моторовцы! Правда, их новости не отличались свежестью. Из Москвы до Якутского острога они доходили за два года. Для колымчан свежими новостями были события трехлетней давности. Что же касается дежневцев, потерявших связь с внешним миром с 1648 года, то их знания событий ограничивались происходившим на Руси лет шесть назад.
Дежневцы узнали, что скоро пять лет, как умер царь Михаил Федорович, и что на престол взошел его шестнадцатилетний сын Алексей. Торговый человек Анисим Костромин рассказал о дерзком набеге на Московское государство, учиненном четыре года назад крымскими и ногайскими татарами, а приказчик Гусельникова, Василий Марков, — о московском восстании 1648 года. Потрясенные слушатели не успели еще переварить полученных новостей, а уж Семен Мотора заговорил о подвигах Богдана Хмельницкого…
Михайла Захаров обрадовался, увидев среди моторовцев своего земляка — соликамца Дружину Алексеева. Земляки мало знали друг друга в Соликамске. Оба давно ушли из родного города, а когда там жили, Захаров был еще мальчишкой, Алексеев же, старший лет на десять, уже состоял при отцовском деле — торговле иконами и старыми книгами. Но теперь земляки не могли вдосталь наговориться. Они вспоминали каждую улочку, каждое деревцо, каждого знакомого. Захаров пытался расспрашивать Алексеева и про свою мать, забывая, что тот давно из Соликамска.