На краю одиночества
Шрифт:
…а Глеба не было.
Он мог бы послать записку. Или кого из мальчишек. Или… просто появиться. Это ведь не сложно, просто появиться и сказать, что… что-нибудь да сказать. А его не было.
– Мужчины, – Анна сказала это зверю, который растянулся на дорожке. – Все они… одинаковы.
Она заставила себя сосредоточиться на цветах. И злость, как ни странно, придала сил. Работа спорилась, и подзапущенный сад обретал прежние черты.
Первым чужака услышал Аргус.
Заворчал, предупреждая.
Анна обернулась,
– Ишь ты, грозная какая, – на дорожке стоял старик. То есть, человек не выглядел дряхлым, но Анна каким-то шестым чутьем поняла, что он стар.
Невероятно стар.
Быть может, даже старше если не самого мира, то этого сонного городка, до которого он снизошел.
Тронутые сединой волосы стянуты в хвост, и кажется, что стянуты чересчур уж туго, оттого и черты лица его слишком уж остры, слишком резки.
А морщин вовсе нет.
Старик погрозил пальцем Аргусу, и охранник Анны замолчал, попятился.
– Ишь ты… не шали.
– Вы кто? – страх заставил вцепиться в секатор, хотя Анна и осознавала, что смешна, что не в ее силах противостоять этому человеку, кем бы он ни был.
– Гость, – старик усмехнулся. – Чаем напоишь? А то с дороги…
Серый неброский костюм. Рубашка цвета топленого молока. Плащ, небрежно переброшенный через руку. Кофр.
Трость.
Самая простая, каковую можно приобрести в любой мало-мальски приличной галантерейной лавке. И нарочитой дешевизной своей эта трость выделялась.
– Прошу в дом, – Анна секатор отложила и перчатки сняла, бросила на дорожку.
– Болит? – почти заботливо осведомился старик.
– Болит, – не стала спорить Анна. – Правда, уже много меньше…
– Это хорошо…
– А вы…
– Аполлон Евстахиевич, – старик слегка наклонил голову. – Уж извини, что без приглашения, но хотел сам глянуть, без этих охламонов. А то ж, оно как бывает… когда темных слишком много в одном месте, тьма злою становится.
Только сейчас Анна обратила внимание на перстень мастера.
– Вы…
– Со внучком моим знакома, небось? И с приятелем его… дурноватые, есть такое, но это от молодости. Вот сотню лет разменяют, дай-то Боже, тогда, глядишь, остепенятся. А то носятся с мечтаниями, все норовят молнию в сумку поймать…
Он шел неспешно, явно подстраиваясь под шаг самой Анны.
– А ты не лети, не лети… тоже молодая… ишь ты… кто бы мог подумать? Твое? – он остановился у куста роз, на котором проклюнулись белые капли бутонов.
– Мое.
– Ишь ты… – повторил старик, протянув руку, и листья потянулись к нему, обняли сухие пальцы. – Не бойся, я со своей тьмой давно в ладах…
Аполлон Евстахиевич руку убрал, Анна же завороженно смотрела, как один за другим раскрываются бутоны. Полупрозрачные, хрупкие до невозможности.
Именно такие, как должно.
Как она…
– Погоди-ка… –
Чернота появилась в центре, Анне на секунду показалось, что это гниль, но… нет. Просто тьма, живая, явная, родная сестра той, что сидит в самой Анне. Она живо расползлась, изменяя цветок.
Серый.
Пепельный и глубокий черный, который она так долго пыталась получить. Неужели все так просто? Неужели не было нужды в тех годах работы, что Анна потратила, скрещивая разные сорта. Но… миг и цвет вновь сделался серым, а лепестки посыпались клочьями пепла.
– Вот же ж, – Аполлон Евстахиевич нахмурился. – Но ничего, бывает… нечего со свиным-то рылом… не переживай.
Ветка легко переломилась под его пальцами.
– Дальше оно не пойдет. Так что там с чаем?
Плащ он бросил на спинку кресла, трость свою прислонил к стене. Кофр поставил на стол.
– Садись, – велел он Анне.
– А чай?
– Погодит чай, никуда не денется… а ты садись. Будет больно.
– Я привыкла, – у Анны и мысли не было возражать. – А как вы… в сад прошли?
– Ногами. Охламоны мои мнят себя великими Мастерами, а на деле им еще учиться и учиться… времена ныне такие, что любому, кто мало-мальски с тьмой управиться способен, перстенек суют. Я свой получил, когда шестой десяток разменял. И батька мой долгехонько сомневался, пора ли уже. Я и доказал.
Анну он усадил лицом к стене, той самой, по которой расползались плети хойи. Она смотрела на листья, на глянцевые цветы.
– …забрался в его мастерскую, взломал шкатулку и забрал колечко… – его руки были холодными, просто-таки ледяными. – Глазоньки-то закрой… чего принимаешь-то?
– Темные капли.
– Темные капли, – передразнил старик. – Воняют? Эликсир Вирговского, стало быть… ничего, скоро поправим… все поправим… а я ему говорил, я его предупреждал…
Звезды, в плотные пучки собранные, вот на что оно похоже.
И Анна пытается пересчитать число этих звезд в ближайшем соцветии, но не выходит. Наверное, стоит прислушаться, закрыть глаза, но она все смотрит и смотрит…
– С Глебушкой спуталась? – Аполлон Евстахиевич склонился к волосам и понюхал их. – Ишь ты… зацепила, стало быть… оно, может, и к лучшему. Род древний, нехорошо, если прервется.
– Вы о чем?
Говорить тяжело. Губы свинцовые, язык и вовсе неподъемный, вот слова и выходят… уродливыми выходят.
– Ни о чем, не слушай… старики, они что дети, чего думают, о том и говорят, – теперь пальцы старика гладили и перебирали волосы, дергали за прядки, убирали их.
Вот эти пальцы пробежали по шее, и Анна перестала эту шею ощущать.
Вот застыли на груди.
И ей пришлось полностью сосредоточиться на дыхание.
Протяжный рык донесся словно бы издалека.