На краю одиночества
Шрифт:
Его речь – отсрочка.
Малая.
И Анне все одно придется принять решение. И она его приняла, давно уже, только… совесть бы заткнуть, которая нашептывает, что все случившееся – ошибка. Она, Анна, сама ошибка, и не имеет права вот так просто…
Нет, имеет.
Тем, что живет, имеет. Кровью. Болью. Обидой этой, которую не так легко изжить. Она… она заслужила это право решать.
– Я уж немолод. Сижу сиднем, пока могу, уговариваю потерпеть, потому как не готов Алексашка к придворному бытию… жену бы ему, да такую, чтоб крепкого норову, чтоб силенок
– Я согласна, – тянуть дальше не имело смысла. – Слышите, я согласна, чтобы оно вернулось… я…
Слезы потекли сами.
Анна не собиралась плакать. С чего бы? И вправду из жалости к той женщине, которая дала ей, Анне, жизнь? Так ведь, выходит, для того и дала, чтоб на смерть обречь.
– Ишь ты… вот и умница, вот и хорошая. А плакать, так не надобно, слезы, так это лишнее… на вот лучше вареньица покушай и послушай, что мы с тобой сделаем…
Калевой шмыгал разбитым носом, а левый глаз Миклоша набряк багрянцем. При том оба столь старательно не смотрели друг на друга, что Глеб почти поверил, будто сии два обстоятельства никак не связаны.
– Баба, – пояснил Арвис, который сидел не за партой, а на ней, устроившись вполне себе с комфортом. Под тощий зад он подстелил штаны, ботинки аккуратно поставил под лавкой, носки же снимать не стал.
– Какая баба? – Глеб обвел взглядом класс.
Как класс… гостиная и некогда нарядная, вон, темные панели остались, а на них пятна, в которых угадываются силуэты сабель и ножей.
От прежнего великолепия сохранились шторы.
Массивный стол, который перетащили к окну, и ковер. На нем и уместился десяток легких парт, сколоченных еще в том, первом городишке, название которого напрочь вылетело из головы.
– Эта, – Арвис ткнул пальцем в Сашку, и та сгорбилась. – Тот сказал, что баба магом быть не может.
– И не может, – проворчал Миклош.
– Почему? – Глеб махнул, позволяя вскочившей Сашке сесть.
– Потому что баба. А бабы дом смотреть должны.
– Дурак, – сказал Арвис так, будто бы это все объясняло. А над Сашкой заклубилась тьма, готовая оформиться в проклятье.
– Дурак, – тут Глеб согласился.
И тьму, дотянувшись, успокоил. Сашка вскинулась было, но поймав взгляд, притихла.
– Я ему так и сказал, – Калевой потрогал переносицу. Кровь давно уже перестала идти. – Потому что в современном обществе для женщин открывается немало перспектив. Так папа говорит…
Миклош хмыкнул и проворчал:
– Он много чего говорит, но у баб мозгов меньше, чем у мужиков…
Тьма опять заклубилась.
А Глеб закрыл глаза и подумал, что вполне заслужил небольшой отпуск… у моря… хотя бы на пикник отправиться бы, чтобы он и Анна. И море. И берег. Чайки, которые будут наглы и привычно прожорливы. Но главное, никаких детей.
– Сколько у кого мозгов, выяснится в процессе учебы, – сказал он вслух.
Арвис захихикал.
Сашка же под столом скрутила фигу, и Миклош отвернулся, сделав вид, что совершенно не при
Глеб поднялся.
Прошелся по комнате, и ученики заерзали, чувствуя неладное.
– Мне бы хотелось думать, что я имею дело с людьми, которые, пусть и не являются взрослыми, но все же худо-бедно способны осознавать, что они делают. И чем чреват тот или иной поступок.
А стекло треснуло.
Трещинка начиналась у рамы и расползалась, ветвилась, создавая на мутноватом старом стекле причудливый рисунок.
Стекла все поменять придется.
И решетки поставить. Заговоренные. И замки на двери… хорошая мысль, однако. Расселить всех и запереть. А открывать только на учебу. Жаль, не получится.
– Конечно, ваш возраст таков, что полностью за свои действия вы отвечать не способны.
Дружное ворчание было ответом.
Как же, признают они, что еще дети. Илья вытянулся, губу оттопырил, выражение лица сделалось презрительно –равнодушным, только маске этой нелепой Глеб не поверил. Шурочка привычно вцепился в парту и потупился. Вот он, кажется, был совершенно не против считаться ребенком.
Курц… будто и не слышит.
– И это приводит меня к весьма логичному выводу о необходимости более плотного контроля за вами и вашим поведением. Арвис, будь любезен, перестань строить из себя дикаря.
Арвис молча сполз со стола.
– Особо меня волнует ваше отношение к силе. Та легкость, с которой вы эту силу используете, говорит лишь о том, что вы не относитесь к ней серьезно.
– Дык… – Игнат вздохнул. – Сила ж…
Он стиснул кулак, и тьма поползла по пальцам, она карабкалась выше и выше, едва касаясь кожи, и казалось, что руку его подернуло мутноватым туманом.
– Она же ж… как же ж…
– Вот так, – Глеб потянулся к этой тьме, а после закрыл глаза, сосредоточился и выпустил собственную, позволив ей расплескаться от края до края. Она отозвалась охотно, полилась темною волной, коснулась стен и отпрянула, будто не желая измараться.
А после обернулась.
Глеб чувствовал каждого, почти как накануне.
Миклош, который умел притворяться внимательным, не опускаясь до подобострастия. Три года в приюте научат многому. И он не прятал заточек под матрасом, зная, что все одно найдут. Ему, если подумать, и подушки хватит. Подушка легкая.
Безопасная с виду.
А если положить кому на лицо… нет, не для того, чтоб удушить, Миклош меру знает, но чтоб показать, где и чье место.
…Арвиса он не тронет. Нелюдь силен и хитер, а главное, не знает правил. С него станется когти пустить. Богдан… тоже папеньке нажаловаться может, а папенька у него из высоких. С ним нельзя ссориться. С ним выгодней быть рядом, дружить.
Илья фартовый, таких Миклош чуял и научился обходить стороной.
Девка…
Тьма окружила.
Стала густой. И до Глеба донеслось эхо страха. И боли. Шаг, и он оказался рядом. Положил руку на узкое плечо, произнес тихо, так, чтобы услышала она и еще мальчишка, недавно полагавший себя самым умным.