На краю одиночества
Шрифт:
– А не подскажете, вам случалось бывать в Камчине? Полтавске? Миргороде? – Глеб не мог отвести взгляда от бледных пальцев, которые Олег облизывал.
– Где-где? Хотя… какая разница? Честно говоря, не припомню. В последние пару лет мне часто приходилось ездить. Дела семейные… отец болел, а матушка, как ни крути, все же женщина. Женщинам не след разъезжать в одиночестве. Так вы не против, если я матушку обрадую?
– Чем?
– Известием о вашей женитьбе. Говорю же, женщина. А все женщины приходят в совершенно непонятный мне восторг, когда
Он потянулся за фруктовой корзинкой.
– Я вас утомил? Идите, право слово… а я останусь. Надеюсь, мне не придется скучать? Единственное, что примиряет меня с этим городом, так это чудесные девушки, которые встречаются здесь… признаю, в провинции есть свое очарование.
…на площади собрались люди.
Еще не толпа.
Пока не толпа. Но Глеб отметил, что женщин среди собравшихся нет. И дети куда-то исчезли, как и голуби, которые, казалось, никого-то не боялись. Но нет.
И вправду крылатые крысы, чуют неладное.
– Эй ты, – крикнул издали парень фартового вида, и на солнце блеснул золотой его зуб. – Валил бы ты отсюдова… пока живой.
Люди загудели.
– И шалаву прибери свою! – раздалось откуда-то сбоку.
Глеб задвинул Анну за спину и тихо произнес:
– Не бойся. Они не настроены нападать. Просто пугают.
Пока лишь пугают.
Еще помнят и про закон, и про каторгу, и про кровь, которая даром не пройдет. Пока их слишком мало, да и страха недостаточно, чтобы преобразовался он в дурную хмельную ярость.
И Глеб позволил тьме выступить.
Она расползлась дымным облаком, поглотила и свет, и запах. На площади похолодало, а люди отступили. Кто-то охнул, кто-то ахнул и попятился, спеша убраться прежде, чем тьма наберет силу. Она же поглотила гнилые овощи, которых набралось пару корзин.
Какая глупость.
Или…
Мастер, которого можно закидать гнильем, смешон, а значит, и не так уж опасен. И это лишь проверка. Что ж… Глеб позволил тьме сформироваться. Он прекрасно помнил обличье выжлеца, и тварь вышла весьма правдоподобной.
Тьма обрела плотность.
Плоть.
Оскалилась, заворчала, дыхнув гнилью… раздался чей-то крик. Кто-то охнул. Звякнуло железо о камень, и давешний паренек прижался спиной к колонне. Он дрожал, не спуская с твари взгляда.
…площадь обезлюдела весьма быстро.
И голуби вернулись. Голуби, как выяснилось, плевать хотели на всю первозданную тьму с ее создателем вкупе. Не дожидаясь, пока развеется морок, голуби облепили корзины с гнильем. Хоть кому-то польза.
– Глеб? – Анна держала его за руку. – Зачем это было надо? И было ли надо?
– Было. Надо. Затем, что завтра они трижды подумают, стоит ли приходить с камнями к моему дому…
…или возьмут с собой не камни, а огненные артефакты, из тех, которыми разжигают доменные печи.
– Страх – обоюдоострое оружие, – Глеб обошел мотор и, открыв дверь, устроился на пассажирском сиденье. – Он может спровоцировать людей. А может предупредить.
Поверила ли?
И… нет, не испугалась. Он бы почувствовал, испугайся Анна. Она была встревожена, неспокойна, но по причинам вполне понятным.
– Детей стоит отослать.
– Не уверен.
Анна не спешила заводить мотор. Она положила обе руки на руль, прикрыла глаза, будто прислушиваясь к тишине, которая воцарилась на площади.
– Думаешь…
– Дом защищен, – Глеб мягко коснулся руки.
Кольца.
Светлая полоска металла на светлом же пальце. И смотрелась она вполне гармонично. Платина, золото… какая разница? На золото заклятье даже легче ляжет.
– В нем находятся четыре мастера Смерти. Это много, Анна… это больше, чем будет в пути или Петергофе. И это наш дом.
Она кивнула.
И сказала:
– Всем уезжать нельзя, верно?
– Верно.
– И мне особенно…
Глава 23
Анна никогда не любила людей.
И отец не любил.
Она это знала совершенно точно. Память сохранила и язвительные его высказывания о глупости пациентов, и нетерпимость к чужим грехам, которую теперь Анна вполне себе понимала, хотя и не разделяла. Но дело не в том.
Анна не любила людей.
Мирилась с чужим присутствием, отделяя себя от прочих, и люди, словно чувствуя эту незримую границу, редко решались нарушать ее. Они держались в стороне, даже когда граница существовала лишь в воображении Анны. Должно быть поэтому и не появилось у нее подруг, таких, чтобы сердечных, чтобы доверить им и тайны, и надежды… впрочем, и тайн-то особых не было.
А надежды…
Надежда одна, но такая, в которую самой-то поверить боязно.
Анна вздохнула. Коснулась пальцами губ, убеждаясь, что не стали они менее обветренными. Люди… люди были где-то вовне. Раньше. А теперь, выходит, они желают убить Анну?
Или нет, не ее, но Глеба.
Он спокоен. Притворяется, конечно. Как можно вовсе оставаться спокойным, если тебя хотят убить? И ведь… придут. Соберутся толпою. Сколько в городке живет? Пять тысяч человек? Десять? Двадцать? Прежде этот вопрос Анну не занимал совершенно, сколько бы ни было, лишь бы не беспокоили… побеспокоят.
И что делать?
Бежать.
Что-то внутри Анны сжималось, нашептывая, что в подобном бегстве не будет ничего позорного, что, напротив, одно – единственный разумный выход, и не след от него отказываться.
Ограда?
Остановит. Одного. Двоих. А если придет сотня?
Или две?
Что им та ограда… или вот тысяча… справятся ли мастера с тысячей разъяренных горожан? И как они справляться станут? Не уговорами же. Выпустят тьму? Поднимут тварей, про которых и сказочники-то шепотом говорят? И… и кровь прольется.