На краю света
Шрифт:
– Ну-ну, давай.
– Сейчас уже одиннадцать часов дня. Пока суд да дело – полдня уже потеряно. Может, разрешите зимовщикам сегодня своим жилищем заняться? А то ведь прямо как на войне живем. Ни переодеться, ни умыться, ни отдохнуть как следует. А уж завтра, сразу после подъема, можно бы и за работу по-настоящему взяться.
Девятнадцать пар глаз смотрели на Наумыча с надеждой и ожиданием. Он звонко хлопнул по столу огромной рукой.
– Ладно. Жертвую одним днем. Только имейте в виду: 21 октября все должно быть кончено.
– Есть, Наумыч! Будет кончено!
– Пошли, ребята, устраиваться!
– По домам!
Так начался первый день зимовки.
——
У меня есть старенькая географическая карта. На этой карте разноцветными карандашами я вычерчиваю все маршруты своих поездок, путешествий, экспедиций.
Вот зеленая ломаная линия. Она соединяет маленький городишко Аткарск на берегу речки Медведицы с Таганрогом на берегу Азовского моря. Это – путь, который я проделал, сидя в седле. Верхом. Было это во время Гражданской войны.
Вот желтая линия – путь, пройденный мною на аэросанях.
Вот синяя – маршрут буерного похода, в котором я принимал участие.
Черный пунктир – автомобильные маршруты.
Красные линии – поездки по железной дороге. На востоке эти линии протянулись в глубину Сибири. На западе красная линия обрывается у Брест-Литовска, на юге кончается у Черного и Каспийского моря.
Зелеными и черными нитками остались на карте пешие и конные походы по горам Дагестана, по крымским джайляу.
Сколько раз мне приходилось развязывать мешки, открывать чемоданы, расставлять, раскладывать, развешивать вещи в глинобитных украинских хатах, в каменных горских саклях, в деревянных мещанских домишках поволжских городков, в просторных рубленых сибирских избах, в дощатых бараках у подножья горы Магнитной или Кузнецкого Алатау.
Но нигде, никогда я не осматривал свое жилище с таким любопытством и с такой тщательностью, как я осматривал и обшаривал маленькую свою комнатку в домике на острове Гукера.
Домик был разделен пополам узким темным коридором. Налево, на южной стороне, были жилые комнаты; направо, на северной, – лаборатории, библиотека, красный уголок.
В каждой комнате по одному маленькому окошечку с двойными рамами. Но рамы эти не такие, как у нас, на Большой земле. В каждой раме стекла вставлены в два ряда, так что в наших окнах выходило не по две, а по четыре рамы. Это тоже сделали нарочно для того, чтобы комнаты наши были теплее.
Подозрительно посматривал я на фанерные голые стены моей комнаты, на маленькое окошко, из пазов и щелей которого торчал пегий войлок и клочки грязной ваты. Это, наверное, какой-то мой предшественник отеплял окно, затыкал щели и дыры между оконными рамами и косяками.
«Интересно, – думал я, – каково-то будет в этой фанерной комнате при морозе в сорок пять градусов?»
Комнатка была маленькая, грязная. Я взял рулетку и измерил свое жилище.
Длина 2,9 метра. Ширина – 1,9. Значит, площадь комнаты – пять с половиной квадратных метров.
У окна стоял небольшой столик, а перед ним – стул, у стены – железная кровать, у другой стены – невысокий маленький шкафик, а над ним висела маленькая полочка. Вот и вся обстановка. Даже второго стула поставить некуда – не поместится в моей комнате второй стул.
Я сел на кровать и долго осматривал комнату. Тут и устраиваться-то особенно нечего. Все равно ничего не придумаешь. Разве что перевесить полочку? Прибить ее вот здесь у стола, а то висит она над шкафом совсем ни к чему – и для вещей не годится, и книги оттуда доставать неудобно.
Я наскоро перевесил полочку, сунул в шкафик белье, запихал под кровать чемоданы, повесил на гвоздь одежу: прорезиненный комбинезон, норвежскую рубаху, меховые штаны, брезентовый плащ.
Потом я разложил на столе коробочки с карандашами, перьями и скрепками, поставил чернильницу, стопочкой сложил писчую бумагу и записные книжки, голубым ватным одеялом застелил постель, повесил на стену винтовку, бинокль, полевую сумку.
Как будто бы веселей стало в моей комнатке.
Оглядев еще раз свое жилье, я отправился посмотреть, как устраиваются мои товарищи.
Повсюду стучали молотки, хлопали двери. Зимовщики шныряли по коридору, выносили ведра грязной воды, тащили к себе в комнаты всякую хозяйственную мелочь: графин, табуретку, щетку, коврик, будильник. Торопливо устраивались в новом жилье на долгий и трудный год зимовки.
Я зашел к Васе Гуткину. Вася стоял на стуле и прибивал к стене зеленые, цветочками, обои. Он вынул изо рта гвозди и весело сказал:
– Клейстера-то не напасешься на такую прорву. Гвоздями крою. Как выходит – ничего?
Комната у Васи большая, просторная. У него и диван есть, и большой шкаф, и настоящий письменный стол. В такой комнате жить можно.
– Да-а, – сказал я, – с обоями-то, конечно, лучше, совсем как в Ленинграде.
– А я что говорю? – обрадовался Вася. – Я и говорю, что с обоями веселей. Рукомойник занавесочкой замаскирую, на диван можно старое одеяло постелить. Не комнатка будет, а прелестная вещичка. Верно?
Он бросил в рот щепотку обойных гвоздей и проворно и ловко застучал молотком, откидывая голову и любуясь своей работой.
«Вот хозяйственный парень, – подумал я. – Где это он обои раздобыл?»
– Вася, а где обоями разжился? – спросил я. Вася пробубнил «у-бум-гум-гум» и показал молотком на потолок. На чердаке, мол.
«Разве и мне оклеить обоями? – подумал я. – Да нет, только лишняя возня».
– Ну стучи, стучи, – сказал я Васе и побрел к Ромашникову. Он сидел на кровати в своей тесной, как и у меня, комнате, заставленной громоздким купеческим комодом, черт его знает откуда попавшим на Землю Франца-Иосифа, и сосредоточенно смотрел на облезлую железную печку в углу.