На крыльях
Шрифт:
— Командир, горючки у нас осталось с гулькин нос.
Это означало, что бензина хватит на 15–20 минут полёта.
— Понял, — спокойно ответил Шашин и, снизившись, стал присматриваться к земле, выискивая удобное для посадки место.
Вышедшая из-за туч луна облегчила поиски — решили не пользоваться светящимися ракетами, чтобы не демаскировать себя.
Серебристый снег тускло отсвечивал, скрадывая неровность почвы. Больше приходилось действовать наугад.
— М-да, для летних дач места живописные, — оценил Иван Терентьевич, — но для посадок ничего хорошего…
— Не могли же знать москвичи, что нам здесь «захочется» сесть?! — пошутил бортрадист Катымян.
— Щитки!
— Понял, командир.
Садился на самой малой скорости. Самолёт мягко зарылся в снег и, пробежав всего метров сорок, остановился, вернее, застрял в снегу.
Выключили моторы и закурили. Открыли окна пилотской кабины, прислушались: тишина. Особая, настороженная тишина войны, с отдалённым гулом орудий…
Немного поспали, по очереди. С рассветом пошли на поиски. В трёх километрах — колхоз. Сообщили по телефону в штаб, чтобы знали, что всё в порядке и не тревожились. Разыскали две бочки бензина. С помощью колхозников доставили их к самолёту и принялись за устройство «взлётной полосы».
Лесная опушка немного уклонялась к югу и упиралась в высоковольтную линию. Ширина её — метров сто, а снега насыпано по грудь. А основная «техника» — лопата, мозолистые руки и упорство.
Когда немного расчистили поляну, Шашин воткнул лопату в сугроб и сказал:
— Всё. Пусть теперь и наша кораблина трудится! Заливай горючее.
Заправили баки бензином, запустили моторы, и Шашин сел за штурвал. Моторы зарычали и рванули машину вперед.
— Как тигры ревут! — удовлетворённо воскликнул бортмеханик, понявший замысел командира.
Позади самолёта из-под винтов неслись снежные вихри, словно здесь работала снегоочистительная катапульта. Прорулив трижды взад и вперед и разметав большую часть снега с полосы, Иван Терентьевич скомандовал:
— А теперь пустим в ход ноги…
Около часа все, кто принимал участие в подготовке «аэродрома», утаптывали снег перед самолётом. Когда солнце стало клониться к горизонту, Иван Терентьевич решил взлететь.
… Тяжёлый самолёт грузно покатился под уклон, медленно набирая скорость. Больше всего теперь доставалось моторам — они работали на максимальном режиме. Лишь у самого края площадки машина оторвалась от земли и, неуклюже раскачиваясь, полезла вверх.
Секунда за секундой под фюзеляж уходили бугры, кусты, деревья, столбы… Вскоре все препятствия были позади, полёт стал устойчивым и наблюдающим с земли показалось, будто самолёт стал другим: точно его подменили или взмахом волшебной палочки превратили тяжёлую крылатую «хату» в стремительный воздушный корабль!
Через тридцать минут Шашин посадил свою машину на бетонную полосу базы. Докладывая командиру, Иван Терентьевич впервые взволновался.
— Это же хамство, — возмущался он, — свои и обстреливают!.. Сигналов не знают: я им даю ракету, а они…
— Не горячись, Иван, — улыбнулся командир. — Ты бы им лучше спасибо сказал.
— Им?! Спасибо!?. За что?
— За то, что они не пустили тебя к городу. Зенитчики знали, что ты летишь, но в это время уже были подняты в воздух аэростаты заграждения, и ты мог «поцарапаться» о них. Понял?
— Ах, вот как! — улыбнулся и Шашин. — А я их крыл на чём свет стоит… Ну, спасибо им, молодцы…
— Ближе к делу. Пока отправляли тебя, гитлеровцы пронюхали о площадке и так развернулись, что партизанам пришлось немедленно уйти на другое место. Сейчас мы имеем их новые координаты. Пойди поспи…
— Потом, товарищ командир.
— Нет сейчас. Полетишь через два часа. А теперь — спать!
— Понял.
… Снова ночь, чёрное беззвездное небо и мерный гул моторов. Шашин летит на выручку к своим боевым товарищам.
Отыскал новую базу партизан, точно сверился с сигналами и, сделав полукруг, сел на длинную и гладкую просеку в пустом лесу.
Едва успел выключить моторы, как самолёт уже окружили партизаны и нетерпеливые лётчики.
Шашин высунулся из кабины и весело крикнул:
— Авиация здесь?
— Здесь! А кто это?
— Да, никак, Шашин!
— Иван Терентьевич, забирай поскорее, а то Батя совсем подзажал нас!
— Это вы мне покоя не даёте, — послышался чей-то звучный голос.
Иван Терентьевич вылез из самолёта и поздоровался.
— Забирай этот беспокойный народ! — сердито сказал Шашину командир партизанского отряда.
— Что, Батя, авиаторы вам не по душе стали?
— Да пристают, дьяволы! Дай, мол, нам оружие, мы пока тебе поможем… Говорю им: «Без лётчиков обойдёмся на земле: я же за вас ответственность несу». А они меня бессовестным называют… Видал таких… Африканцы горячие!..
— Правильно говорим, — прервал его один из лётчиков.
— В общем, передаю тебе этих хлопцев. А вы, ребята, не подкачайте, да не поминайте лихом.
— Ну, счастливо оставаться, товарищи. Спасибо вам за приют и ласку.
— Ладно, чего там… Торопись, Иван Терентьевич, пока темно.
Ещё засветло Шашин доставил лётчиков на один из московских аэродромов. Прощались коротко и просто — всех снова ожидали боевые дела…
* * *
Осаждённый Ленинград сражался. Не сдавался, стоял, как твердыня, но было так тяжело, что время осады исчисляли днями; неделя — большой промежуток в условиях тех героических боёв: семь листиков казались толще всего календаря.
Но если ленинградцы считали каждый день, то лётчики, помогавшие им, вели счёт времени часами. Так было легче совершать по два, три и даже четыре вылета из Тихвина через Ладогу в Ленинград и обратно в течение суток.
Летали преимущественно днём. Это было труднее и во сто крат опаснее, чем ночью; но так требовала обстановка.
Более трёх месяцев ежедневно на голубой Ладожской трассе курсировал самолёт Шашина. Иван Терентьевич иногда летал в качестве рядового командира корабля, но чаще всего он вывозил в боевых условиях молодых лётчиков, проверял и совершенствовал их технику пилотирования, укреплял их дух своим спокойствием, своей неукротимой волей к победе.