На Крюковом
Шрифт:
– Танька, стерва! Прошмандовка такая этакая…
8
Наконец, уже ближе к зиме, Тамарина дочка вышла из заключения. На первый взгляд она показалась Егору не такой уж бесовкой, как он ожидал и какой выставляла ее Арефьевна. Высокого роста, сухопарая, прямая, и если бы не дряблая кожа на шее, лиловая сетка сосудов на руках и ногах, свисающие сосульками, как будто слипшиеся волосы и какие-то совершенно пустые маленькие глазки, то ее можно было бы даже назвать по-женски привлекательной. Но с другой стороны, если бы ее укоротить раза в полтора, еще сильнее сморщить кожу и перебить нос – то получилась бы вылитая баба Тамара.
– У
– И что с ним? – с испугом посмотрела на нее девушка.
– Помер.
На этом разговоре общение закончилось. И кончились иллюзии. В тот же день в квартиру стали сползаться такие чудища и уроды, каких можно лицезреть разве что на картинах Босха. И начался разгул, который возобновлялся каждый вечер и длился до середины ночи. Это была не та пирушка, что водится, к примеру, у студентов. Тут не было ни музыки, ни песен, ни смеха, ни веселых голосов. За стенкой слышался в основном непрерывный нудный бубнёж, звуки падения, дикие нечеловеческие вопли и рычания. Требовалось немало усилий, чтобы заснуть в такой обстановке.
А когда под этот гром все же удавалось забыться, Егору снилась бомбёжка. Сперва маленький блестящий самолетик появлялся в бесцветном вечернем небе. Затем от него отделялся черный штрих – и вот уже соседний многоэтажный дом рушится в клубах дыма с неимоверным грохотом. «Следующим рухнет наш», – с этой мыслью Егор поспешно выволакивает кровать во двор, ближе к сосновому лесочку (такой лесок рос перед домом в провинциальном городке, где Егор оставил свое детство). «Под звезды!» – восклицает он про себя. Однако звезд не видно, и моросит дождь, прямо на одеяло. Ну и пусть. Егор укрывается с головой и, уютно свернувшись калачиком, собирается спать дальше… Но тут его словно подбрасывает с постели: «А как же жена, ребенок?!» Он мчится к дому, уже горящему, окутанному дымом, на бегу поражаясь, как это он мог забыть про свою семью. И при этом помимо страха и потрясения его пронизывает такая неистовая, всепоглощающая любовь к жене и сыну, какой наяву он никогда не испытывал.
Однажды бубнёж продолжался почти до самого утра, приобретя характер пытки. Блеющий мужской тенорок заискивающе тянул:
– Та-ань, а, Тань… Ну, Та-а-ань…
Женский голос презрительно, но как-то механически выкрикивал:
– Пошел ты, козел вонючий.
– Что ты сказала? – яростью вскипал мужской голос, и казалось, сейчас начнется смертоубийство. – Кто я?! А ну повтори! Повтори, я сказал!
– Козел ты, – невозмутимо повторяла собеседница.
Затем следовала пауза, и опять:
– Та-а-ань, а, Тань…
Наконец Егор почувствовал, что он или разорвет каким-то образом эту липкую словесную паутину или сам вот-вот примется бормотать: «Тань, а, Тань». Натянув в темноте спортивные штаны, он решительно выскочил в коридор. Ударив кулаком в соседнюю дверь, он резко толкнул ее от себя. В лицо пахнуло тяжелым смрадом.
Татьяна сидела в кровати, полуприкрытая одеялом, склонив голову, так что слипшиеся космы волос закрывали лицо. Столь же безвольно, как и волосы, свисали бледные груди, напоминающие опавшие воздушные шарики. На полу перед ней сгорбилась мужская фигура, сочетающая в себе одновременно рембрандтовского блудного сына и васнецовского Кащея. Существо это поглаживало торчащую из-под одеяла костлявую коленку собутыльницы и ныло: «Та-ань…» Мельком Егор успел заметить на табуретке наполовину отпитую бутылку портвейна, раскрошенный огрызок хлеба и замусоленный стакан. Его потрясло другое: у окна под батареей лежала на полу
А наутро бабка как ни в чем не бывало, только ссутулившись больше обычного и больше обычного растопыривая локти, двигалась по коридору в сторону кухни, где Егор грел на плите детское питание. Ее маленькие глазки тупо, без всякого выражения глядели в одну точку. Дойдя до раковины, она отвернула кран и прямо из горсти, сёрбая, принялась хлебать воду.
– Ключицу мне сломали, паскуды, – проворчала она, кривя рот и ощупывая перекошенное плечо. При этом она нисколько не уделяла внимания сцементированным спекшейся кровью волосам на одной стороне головы.
– Она вся ломанная-переломанная, – вполголоса молвила стоящая у своего стола Арефьевна, после того как бабка уковыляла. – А все жива! Живучая, как кошка.
«Как крыса», – мысленно уточнил Егор. Это такие же крысы, как те, что носятся по коридору и грызут пол.
– Раттус, – произнес он вслух.
– Что? – не поняла женщина.
– Нет, ничего.
«Раттус раттус – крыса черная, Раттус норвегикус – крыса серая», – вспомнилось Егору из курса лекций по зоологии позвоночных.
Со стороны коридора донеслись гнусавые выкрики Тамары. «В кресты», «подох» – проскакивало среди сплошного мата.
– Татьяниного сожителя костит, – не удержалась от комментария Антонида Арефьевна.
Егора не интересовал Татьянин сожитель, но соседка, похоже, стосковалась по общению.
– Тут он неподалеку у дружка прижился, – продолжала она, опираясь о столешницу пухлой с узловатыми пальцами рукой. – Прежде, я слышала, квартиру имел. Работал в «Корчме»… Бар, что ли, такой? А после, как жену схоронил да с Танькой сошелся, – так все прахом! А уж как ребятенок у их неживой родился, то и вовсе…
«А может, и сам я Раттус? – неожиданно подумалось Егору. – Этакая ученая крыса, грызущая науку…»
Умозрительно сплюнув, он прогнал неприятное сравнение.
Изредка в квартиру заглядывал участковый милиционер. Придав своему лицу суровости, он увещевал Татьяну устраиваться куда-нибудь на работу.
– Успеется, – отвечала та, покуривая.
– Нашли, у кого снимать, – с укором заметил страж порядка, просунув голову в комнату бабкиных квартирантов.
– Давайте мы у вас снимем, – зло ухмыльнулся Егор. – У вас, наверное, и ванна есть, и пол не проваливается.
– Поговори у меня! – Дверь гневно захлопнулась.
9
Однажды посреди ночи Егор проснулся и какое-то время лежал, не понимая, что его разбудило.
Перед этим ему снилась река. Какие-то очень знакомые родные места. Он вроде как сидит на берегу, опустив ноги в ясную воду, и слушает журчание рассекаемых струй.
Сейчас он лежал с открытыми глазами, в полной тьме, и продолжал внимать этому ровному, близкому – как будто за стеной или под полом – журчанию. И воздух, казалось, был насыщен влагой. Ничего пока не предугадывая, но уже испытывая смутную тревогу, Егор вышел в коридор, прошаркал, удивляясь отсутствию крыс, к входной двери. Журчание усилилось. Он приотворил дверь и отшатнулся. Грозное клокотание, плеск, облака горячего пара ворвались в квартиру. С верхних ступеней марша, тускло подсвечиваемая слабой лампочкой, катилась целая река бурой воды и изливалась из подъезда в зимнюю темноту двора. Видимо, где-то наверху на лестничной площадке прорвало трубу отопления. Однако ни что-либо исправить, ни пройти через кипяток на улицу, чтобы вызвать «аварийную», не было возможности.