На Крюковом
Шрифт:
Что до малыша, то ему пока что было безразлично, где жить. Он или спал, повернувшись к родителям маленьким, с проплешинами, шелушащимся затылком, или, раскрыв рот и скосив глаза к переносице, пристально разглядывал подвешенные гирляндой погремушки и, как бы в нетерпении поскорее стать взрослым и независимым, то и дело взбрыкивал под одеялом обеими ножками.
4
Хозяйка, сдавшая комнату (звали ее бабой Тамарой), была хронической алкоголичкой. Иссохшая, костлявая, со сломанным, широким в переносице, сливообразным носом, маленькими черными глазками, гнусавым голосом и клюкой в руке, она выглядела лет на сто.
– Она таблетки специальные покупает и ест, – шепнула как-то Егору соседка Тамары Антонида Арефьевна. – Стеклоочиститель пьет. Это дешевле, чем вино.
Получив с квартирантов плату, баба Тамара по нескольку дней не выходила из своей комнаты. Лишь изредка оттуда доносился глухой стук – не иначе, она что-то роняла там или падала сама, да время от времени раздавались тяжелые удары в стену, сопровождаемые невнятными ругательствами. В целом же старуха вела себя если не прилежно, то по крайней мере сносно, так что Егор с Инной воспринимали как преувеличение жалобы Антониды Арефьевны на то, что ей, дескать, от Тамары житья нет.
– Я почти сорок лет их терплю, – со вздохом делилась соседка. – Сама Тамара куда ни шло, а вот дочь ее, Татьяна, – чистая бестия.
Разговаривая, Арефьевна опасливо поглядывала в сторону темного безмолвного коридора. Обыкновенно, закончив что-либо готовить, она сразу же уходила к себе и старалась не показываться. Раз или два в неделю она с героическими усилиями выволакивала на кухню на сломанной инвалидной коляске безногого, седого до белизны, равнодушного и безропотного мужа и мыла его губкой из таза, после чего его неделю также не было видно.
– А где она сейчас, Тамарина дочь? – поинтересовалась у соседки Инна, гадая о том, довелось ли бабе Тамаре испытать в свое время великое материнское чувство.
– Нынче, благодарим Бога, в тюрьме.
– Как – в тюрьме?! – ужаснулась Инна
– В женской колонии, за воровство усадили. Тамара сказывает, что скоро выпустят, по амнистии.
– Представь, какое это для Тамары горе, – сочувственно вздыхала Инна, оставшись с мужем наедине. – Неудивительно, что она пьет.
Ей упорно хотелось верить в материнские чувства Тамары.
– Она и раньше пила. И вместе с дочкой, как я понял, – возразил на это Егор. – Они же хроники, как ты не поймешь!
Однажды, войдя в кухню, Инна застала бабку таскающей руками из их сковороды, стоящей на огне, полусырую картошку. Узнав об этом, Егор не раздумывая вывалил блюдо в помойное ведро.
– Лучше бы ты ей отдал, – отвернувшись, промолвила Инна. – Она вообще ничего не ест. Я ни разу не видела, чтоб она что-нибудь готовила.
– И что же нам? Записаться к ней в опекуны? – зло бросил Егор и язвительно прибавил: – Может быть, она всеядна: бумагу ест, картон…
Как-то проходя мимо Никольской церкви, Егор среди нищенок, выстроившихся в два рада у ворот внутренней ограды, приметил и бабу Тамару.
Вразнобой крестясь и кланяясь, попрошайки, опережая друг дружку, тянули навстречу проходящим заскорузлые ладони:
– Пода-а-айте копеечку!
Лица их, как отметил про себя Егор, мало чем отличались по цвету и фактуре от измочаленных прошлогодних листьев, что брезгливо переметал с места на
– Помогите копеечкой. Дай Бог здоровья, – сипло бормотали они, изображая на лицах фальшивую гримасу смирения. А через минуту, оставшись одни, матерились и ссорились между собой.
5
Почему-то прежде Егор не замечал этих людей – попрошаек, хроников. Где-то они, конечно же, существовали, но в тени, за пределами его кипучего студенческого мира.
… В том мире были два сдвинутых стола между кроватями в их четырехместной комнате, и вокруг лица – насмешливые, беспечные, задумчивые и кривляющиеся, но все объединенные каким-то непостижимым родством. На столах – разновеликие стаканы и кружки с чаем, дымящиеся сигареты в щербатом блюдце, украденная на кафедре зоологии позвоночных глиняная кость с надписью «Хлеб наш насущный», и здесь же – раскрытые конспекты, учебники, определители фауны. Многоголосый гомон, рев магнитофона или бренчание гитары, смех, шутливые переругивания и снова смех.
– Ирка, говорят, Гоха твои колготки в мороз поддевает? Вот чайник!
– Трансвестит несчастный!
– … Счастье – это обязательно халява. А все, что заслужено или добыто трудом – суть награда…
– … Пинус сибирика, то есть сосна сибирская, кедр, а она: «Пенис сибирика»! Одни пенисы на уме.
– Отстань, демон!
– Ан, плесни чифирчику!
Кто-то попивает чай, кто-то переписывает пропущенную лекцию, кто-то целуется с подружкой, кто-то, с пенными щеками, бреется у зеркала, готовясь к «военке», кто-то с кем-то спорит о возможности изменения генотипа человека, кто-то предлагает сбегать за пивом, кто-то в дверях спрашивает хлеба и умыкает последний кусок, кто-то из девчонок под рассеянные аплодисменты вносит банку варенья. И в то же самое время кто-то лежит на кровати за спинами сидящих и, не замечая ни шума, ни табачного дыма, щиплющего глаза, чему-то про себя хмыкая, приподнимая брови или выпячивая нижнюю губу, читает небольшую книжицу – Ницше, «Антихристианин» («Царствие небесное – это состояние сердца…»).
Жизнь в этом бурлящем котле представлялась тогда Егору единственно приемлемой, и он не мыслил, как они смогут потом, после окончания пятого курса, существовать друг без друга.
Возможно, это и был тот пресловутый коммунизм, ныне зачисленный в разряд несбыточных утопий. Личные деньги не признавались, все покупаемое и присылаемое в посылках съедалось коллективно, и если Егор не обнаруживал поутру куртки или выстиранных накануне носков, то это означало, что их надел кто-то из своих, отправившись на первую «пару». Не беда. Следовало лишь пробежаться по другим комнатам и подобрать себе что-либо взамен.
Временами, правда, у Егора возникало ощущение как бы нехватки воздуха. Тогда он отправлялся в комнату «ромашек» (первокурсниц-почвоведок). Там он с видом актера-трагика падал на стул и запрокидывал голову.
– Ну что, Егор, где твой задор? – окружали его девчонки.
И вот одна нальет чаю (заварка – из отдельного чайничка под салфеткой!), другая острыми веселыми пальцами помассирует плечи, затылок и, смеясь, поцелует в щеку. И через минуту Егор уже не мог поверить, что он способен хандрить.