На Лесном озере
Шрифт:
Продумывая детали, Уэйд неожиданно проникся новым, угрюмым сочувствием к отцу. Вот, значит, как оно было. Ходишь, делаешь свои дела. Несешь эту ношу, замуровываешь себя в молчание, прячешь адскую правду от всех остальных и большую часть времени от себя тоже. Никакой театральности. Гребешь снег, околачиваешься в политике или торгуешь в ювелирном магазине; периодически ищешь забвения», предаешь настоящее каждым вдохом из пузыря с прогнившим прошлым. А потом в один прекрасный день обнаруживаешь бельевую веревку. Изумляешься. Подтаскиваешь мусорный бак, влезаешь и подцепляешь себя к вечности, словно включаешься в электрическую сеть. Ни записок, ни схем – никаких объяснений. В чем искусство и состоит – искусство отца, искусство Кэти: величественный переход в область чистой, всеобъемлющей Тайны. Не надо путать, подумал он, абсолютное зло с несчастливым детством. Узнать – значит разочароваться. Понять – значит быть преданным. Все жалкие «как» и «почему», все низменные мотивы, все абсцессы души, все отвратительные мелкие уродства личности и истории – не более чем реквизит, который ты прячешь до самого конца Пусть публика завывает во тьме, потрясает кулаками, пусть одни кричат – Как? , другие – Почему?
Когда стемнело, Уэйд положил лопату и спустился к причалу. Снегопад прекратился.
Он ни секунды не раздумывал. Быстро разделся, набрал в легкие воздуху и нырнул на дно – туда, где Кэти.
К его удивлению, холода он не почувствовал – а может, был уже к нему нечувствителен. Глаз не открывал. Нащупал основание сваи, забитой в каменистое дно, ухватился за нее и поднырнул под мостки причала, лицом вниз, ощущая всего лишь неуют из-за своих неясных намерений. Это было как репетиция. Прогонка номера. Может, отец в свое время тоже проделывал подобные трюки в затхлой тишине гаража, примеряясь, испытывая балки – какая лучше подойдет для левитации.
Несколько мгновений Уэйд колебался – открыть глаза или нет, просто чтобы знать; но в темноте это не имело значения, все равно ничего не разглядишь.
Всплыл на поверхность и погрузился опять.
Набор возможностей был невелик. Или она там, или ее там нет. И если ее там нет, значит, она где-то еще.
И даже это не имело значения.
От вины так не избавишься. Это штука с двойным дном. Крышка люка, на которой он давал представление все эти годы, любовь, которой не доверял, яд, который копил внутри. Всю жизнь его преследовал ужас разоблачения. Толстый мальчик делал фокусы перед большим зеркалом. «А что, сынок, неплохо», – мог бы сказать отец, но по неизвестным, таинственным причинам так никогда и не сказал. А он ведь хотел, чтобы его любили. И ради этой любви шел на обман. Прятал все дурное. Всю свою жизнь разыграл как фокус. Только ради любви. Только чтобы быть любимым.
Холод сдавил грудную клетку. Он почувствовал озеро на вкус.
У самого дна, не открывая глаз, он скользил, перехватывая отполированные водой сваи под настилом причала. Он чувствовал ее близость. Да, чувствовал. Прикосновение ее тела. Широко раскрытые глаза. Босые ноги, пустое лоно, волосы-водоросли.
Поразительно, думал он, на что способна любовь.
Он выпустил остатки воздуха, рывком всплыл на поверхность, вскарабкался на мостки, быстро оделся и потрусил по снегу к дому.
В начале девятого позвонил Арт Лакс. Он поговорил сначала с Пат, потом с Уэйдом. Пока шериф объяснял ему, что официальный розыск приостанавливается, его фермерский голос прошел через все тональности извинения. Чистая формальность, сказал он. Бумажные дела. Отчетность и тому подобное.
Уэйд переложил трубку в другую руку. Посмотрел на Пат – она плакала.
– Крест, значит, поставили? – спросил он. – Так надо понимать?
– Не совсем.
– С ваших слов…
– Нет, сэр, мы не бросаем это дело. Есть еще где искать, если вы понимаете, о чем я говорю.
– Не понимаю, – сказал Уэйд.
– Что-что?
– Где будете искать?
Лакс помолчал.
– Ну… есть места.
В трубке раздались невнятные звуки – чей-то еще голос, показалось Уэйду. Потом Лакс попросил позвать Клода.
Уэйд передал ему трубку. Сам он бестолково топтался посреди кухни, с трудом удерживая равновесие и соображая, что еще он может сказать или сделать. Жест какой-нибудь. Или заплакать – правда вот, устал он что-то притворяться. Пошел к холодильнику, вынул поднос с кубиками льда, налил себе водки с тоником. Всхлипы Пат его раздражали. Совершенно не то, думал он. Когда все потеряно, надо хвататься или за молоток, или за стакан. Куда отец, туда и сын.
Поговорив несколько минут, Клод повесил трубку и махнул Уэйду рукой – выйдем, мол. Они перешли в гостиную. Старик выглядел очень усталым.
– Хоть и смешно все это, – сказал он, – но ты, надо думать, догадываешься, что теперь будет.
– Пожалуй.
– Я не могу сказать «нет».
– И не надо.
Клод тяжело опустился на диван, помассировал мешки под глазами,
Ничего не попишешь. Лакс ясно сказал. Так или иначе, они тут все перероют. Взбрело им, вишь ты, в голову, что она может тут где-то быть. Под лодочным сараем, Или еще где.
– Ее тут нет, – сказал Уэйд, – но это не имеет значения.
– Как это, к лешему, не имеет? Слушай, я хочу в конце концов…
Старик закрыл глаза. Глядя на него, Уэйд вдруг подивился мысли, что у него есть на свете настоящий друг. Надо же, подумал он.
Клод моргнул и поднял на него задумчивый взгляд.
– Положеньице, да?
– Что есть, то есть, – сказал Уэйд.
– Ты в проигрыше при любом раскладе. Ничего не найдут – все равно ты злодей. После предвыборных этих дел. Дерьма-то вылилось… – Старик взглянул на питье Уэйда. – Можно мне?
Уэйд протянул ему стакан. Некоторое время они сидели молча, отхлебывая из него по очереди, потом Клод протянул руку и положил ее Уэйду на колено.
– Не люблю ходить вокруг да около. Она – все, что у тебя оставалось, верно?
– Да.
– И ты ни хрена плохого не сделал.
– Что-то, может, и сделал. Но не это.
– Ясно. – Клод убрал руку. – И тебе нечего – ну, понимаешь сам, о чем я, – тебе нечего к этому добавить?
– Абсолютно нечего.
– То-то и оно. Вот и я им без конца талдычу. Человек волком воет, заело у него, уперся и ни в какую не хочет оправдываться. – Старик вздохнул и допил, что оставалось в стакане. – И перед выборами то же самое было, верно? Плакаться еще, расстилаться перед ними. Все равно не поможет.
Вроде того, – сказал Уэйд. – Устаешь политиканствовать.
Клод кивнул.
– Про что я и говорю. Тогда и сейчас – одинаково. Пусть мудаки что хотят, то и думают.
Старик встал, пошел на кухню и вернулся с двумя изрядными порциями выпивки. По дороге он зажег еще одну лампу, но все равно в доме было как в покойницкой. Оба молчали. За окном в лесу вели свой разговор две совы.
Наконец Клод со вздохом сказал:
– Ну ладно. Ты, наверно, не горишь желанием видеть тут весь спектакль. Как они все в щепки разнесут. Что ж, машина у тебя на ходу. Езжай себе обратно в город, только рули хорошо. Пока ты еще свободен ехать.