На линии огня: Фронтовых дорог не выбирают. Воздушные разведчики. «Это было недавно, это было давно». Годы войны

Чернов Пётр Игнатьевич

Леня Чернобровкин, конечно, еще будет стрелять. Наверное, он сумеет отомстить за меня. Но я-то сам? «Рядовой Петров стрельбу закончил». Так мы рапортовали на учениях. Я закончил ее в любом смысле. Лучше бы эта проклятая мина оторвала мне голову! По крайней мере, я бы не мучился сам и не мучил других людей. Говорят, хирург, который вчера ампутировал мне обе руки, сам с трудом стоял возле операционного стола, едва живой от усталости. Может быть, в полевом госпитале хотя бы одну руку да удалось сохранить, а тут, на передовой… И вот теперь меня, как бесполезный груз, повезут в тыл,

и я буду валяться по койкам в госпиталях… А, собственно, зачем?

Эти мысли сжимают мне сердце, я прогоняю их, но что остается? Остается бессмысленно и тупо смотреть в белый потолок.

Спустя два дня нас, «ранбольных», эвакуировали в полевой госпиталь. Вагон заполнился быстро. Внизу в проходе, на носилках, лежал очень бледный молодой человек с тонкими, женственными чертами лица и светлыми волосами. Его внесли уже перед самым отходом поезда. Женщина с красным крестом на рукаве, разыскав сестру, настаивала, чтобы ему освободили нижнюю полку.

— Тяжелое ранение бедра… — услышал я ее приглушенный голос. Но кто же здесь, в этом вагоне, ранен легко? Сестра просто не решалась просить кого-либо уступить свое место.

— Не надо, сестричка, мне и так хорошо! — неожиданно запротестовал лежащий на носилках. Хотя легко можно было догадаться, как ему хорошо…

Раздался гудок паровоза. Провожающие, торопливо прощаясь, поспешили к выходу. Поезд дернулся раз, другой, и толчки болью отдались в моих культях. Послышались стопы раненых. Поезд медленно набирал ход.

В вагоне темно. В целях маскировки, а может быть, из-за того, что не было ни электроэнергии, ни свечей, свет никто не зажигал.

Тяжело, надрывно, так, что хватало за душу, стонал раненый напротив меня. Сестра, с трудом приподняв его на постели, давала какие-то порошки. А из соседнего купе уже кричали: «Няня! Няня!»

Воздух быстро наполнялся запахами лекарств, пота, гноя. Меня мутило, нестерпимо болели руки, кружилась голова, и я никак не мог уснуть. Повернувшись так, чтобы не потревожить своих культей, я заметил, что парнишка в проходе тоже не спит. Он лежал, задумчиво подняв вверх большие глаза. Почувствовав, что на него смотрят, он слегка пошевелился, и тотчас лицо его исказилось. Через силу улыбнувшись, спросил:

— Что, браток, обе руки?

Я чуть заметно кивнул и отвел взгляд.

— Плохо… Меня вот тоже зацепило порядком… раздробило бедро…

Видя, что я отвернулся и не склонен к разговору, он тоже умолк.

Монотонно стучали колеса, покачивало. В вагоне стало тише, лишь по-прежнему бредил и тяжело дышал весь перебинтованный солдат.

Часов в десять вечера к нему пришла врач, пожилая женщина в военной форме. Она тщательно осмотрела раненого, что-то сказала сестре. Та принесла Шприц и сделала укол. Наверное, ему стало легче. Незаметно уснул и я.

Когда открыл глаза, было уже совсем светло. На улице моросил дождичек. Я осмотрелся. Лежавший напротив меня не шевелился, одна рука его безвольно свесилась вниз. «Неужели умер?» — прожгла меня неприятная мысль. И как бы в ее подтверждение вошли санитары. Неторопливо и деловито они положили солдата на носилки и унесли. Я не раз видел смерть в бою. Но там — бой, там горячка.

А вот так, на койке, в санитарном вагоне…

Один за другим стали просыпаться раненые. Первым заворочался так, что заскрипела полка, сосед сверху. Перевесившись ко мне, он сиплым простуженным голосом спросил:

— Слушай, солдат…

— Какой я теперь солдат! — перебил я его.

— Все равно, — несколько стушевался он, увидя в каком я состоянии. — В гражданку еще пока не списали. — И уже без всякой надежды попросил: — Не найдется ли у тебя закурить? Сосет под ложечкой, спасу нет!

Услышав, что я не курю, он тяжело вздохнул.

Незаметно и тихо проснулся белокурый парнишка в проходе.

— С добрым утром! — поздоровался он. — Как спалось?

— Ничего, спасибо. — Мне и в самом деле показалось, что тупая боль на время куда-то отступила.

Завязался разговор. Он назвал себя: старший лейтенант Николай Липатов.

«Смотри-ка, такой молоденький — и уже старший лейтенант!» — подумал я.

Не замечая моего удивления, Липатов продолжал вкратце рассказывать о себе.

— В санбате хотели отрезать, — кивком головы он показал на закованную в гипс ногу. — Но я не дал… Говорят, рискую. А я надеюсь, что обойдется. Теперь вот направляют в тыл.

— Я тоже хотел бы сохранить руки, хотя бы одну. Но кто меня спрашивал? А если бы и спросили, не ответил бы, был без сознания. Может, и правда у вас все обойдется, и будете еще танцевать. А какие надежды у меня?

Лицо Липатова неожиданно сделалось жестким, голубые глаза глянули холодным прищуром.

— Танцевать, говорите? Что ж, дай-то бог. Но я не о танцах сейчас мечтаю. Я хочу еще на фронт поспеть, у меня есть еще кое-какие счеты с фашистами. Личные счеты. И я верю, что еще до них доберусь, сам доберусь, понимаете?

Он перевел дыхание, хотел еще что-то сказать, но передумал. Помолчали. Через минуту Липатов чуть приподнялся на локте. Голос его звучал гораздо мягче.

— Не обиделся, Анатолий? Я понимаю, тебе сейчас тяжело. Да только не тебе одному. Им, — он кивнул в глубь вагона, — всем нелегко. Не у тебя одного сегодня горе. Война на него не скупится. Но сдаваться? Нет, этого они от нас не дождутся!

Вот так я встретился с человеком, который сыграл огромную роль в моей жизни. Не могу сказать, что его слова вдруг исцелили меня — нет. Потрясение от потери рук было слишком сильным, и собственная душа никак не хотела принять меня, обрубленного, вместо здорового мужчины. Но я получил великолепный урок самообладания и мужества, и даром это не прошло.

Сон не сон, явь не явь… Перед глазами одна за другой встают картины перестрелок, сражений, все больше мрачные картины. Часто вспоминался первый бой. Командовал нами совсем молодой младший лейтенант Гаврилов. Еще недавно, до офицерских курсов, он был моряком и не собирался менять свою матросскую форму. Опыта военных действий у него было немногим больше, чем у остальных в нашей роте.

Нам приказали провести разведку боем и по возможности взять языка. Два взвода выступили на задание. По нашим данным, в деревне, за лесом, засели фашисты. Но это еще предстояло выяснить.