На линии огня: Фронтовых дорог не выбирают. Воздушные разведчики. «Это было недавно, это было давно». Годы войны
Шрифт:
Вздохнув, я поднимаюсь по лестнице. Впрочем, завтрак еще не принесли. Липатов бреется лежа, подложив под голову две подушки. Ногу свою он все-таки отстоял, и после мучительной чистки ее снова одели в гипс. Кузьма Белоконь сочиняет очередное письмо. До войны был трактористом, работал в колхозе. Но вот потерял ногу. Мучился Кузьма — как же он теперь без трактора? И долго не хотел сообщать о своем несчастье родным, вообще не писал ни строчки. Уговорил Кузьму комиссар госпиталя. Жена очень обрадовалась, что он все-таки жив, собирается приехать вместе с дочкой, навестить его. Поднялось
Комиссар к нам заходил частенько. Был он уже пожилым человеком и многим из нас годился в отцы. Он прекрасно разбирался в положении на фронтах, умел толково ответить на любой вопрос, а вопросов раненые задавали много. Но главное, легко находил общий язык и с ранеными, и с медперсоналом. Он был в курсе всех наших дел, каждому готов был помочь. Причем не дожидаясь просьбы.
В нашей палате комиссар всегда был желанным гостем. Подолгу беседовал он с Липатовым, видно нравился ему этот волевой офицер. На этот раз, собираясь уходить, комиссар неожиданно повернулся ко мне и попросил на минутку зайти к нему в кабинет.
Кабинет находился на третьем этаже. Я здесь был впервые и с интересом разглядывал просторную, светлую комнату. Напротив двери, ближе к окнам, стоял громоздкий письменный стол. Вдоль стен несколько стульев, видавший виды кожаный диван, а дальше — двустворчатый шкаф, плотно забитый книгами. На стенах портреты Ленина и Сталина.
Комиссар тяжело опустился на диван и усадил меня рядом с собой. В тишине отчетливо слышалось тиканье настенных часов.
— Книги любишь? — Комиссар показал рукою на шкаф. — Заходи, бери, что понравится, отказа не будет.
— Спасибо.
— Вот, например, «Тихий Дон» Шолохова. Читал?
Комиссар встал и снял с верхней полки синюю книжку.
— Можно сказать, что нет. Так, листал когда-то…
— А ты почитай внимательнее. Книга стоящая.
Он положил томик на стол и внимательно взглянул мне в лицо.
— Ты сам-то откуда, Анатолий?
— Из Краснодара… с Кубани. — Я все еще не мог преодолеть скованность. Даже медсестры давно оставили меня в покое, зная, что, кроме односложных ответов, ничего не добьются.
— Кубань… Богатые места! — мечтательно проговорил комиссар. — Когда-то я там воевал. Приходилось и позже бывать несколько раз. Какие сады, какая земля! После госпиталя, наверное, домой поедешь?
— Нет. Нет у меня дома, родных…
— У меня… тоже, — несколько помедлив, сказал он. — Жена в Бресте осталась. Сам знаешь, какие там были бои. С тех пор о ней ничего не известно. И от сына, с фронта, почти год нет никаких вестей. Я надежды не теряю, но…
Глубокая морщинка пролегла у него на лбу, седая голова низко опустилась.
«Да ведь он же совсем старик!» — мелькнула мысль. И, возможно, впервые за последнее время я почувствовал жалость и сострадание к чужому горю.
Как бы очнувшись, комиссар выпрямился, глубоко вздохнул:
— Ну, ладно. Давай поговорим немного о тебе. Скажи, что сам думаешь о своем будущем?
— Какое же у меня будущее? — вырвалось из груди. — Калека на всю жизнь, обуза для других. Дом для инвалидов —
— Как же ты заблуждаешься, дружок! — ласково дотронулся он до моего плеча. — Люди в твоем положении борются с судьбой, и борются успешно. Вспомни автора романа «Как закалялась сталь». Ноги отнялись, рука, а потом и ослеп совсем. Но ведь сумел принести пользу своему народу, пользу огромную!
— Таких, как Островский, в жизни почти не бывает, — возразил я, не поднимая глаз.
— Неправда! Как Островский в точности, может быть, и нет, но подобных ему немало. Далеко ходить не надо. Я знаю одного слепого. Он совершенно ничего не видит, понимаешь? Однако работает преподавателем в педагогическом институте. Лекции читает, и неплохо, говорят, получше некоторых зрячих! А вот тебе еще пример. В прошлом году из нашего госпиталя выписался Костя Глухов, без обеих ног. Сейчас он учится в университете, на физико-математическом факультете. Чем же ты хуже? Голова у тебя работает и, как я заметил, неплохо. Глаза видят, ноги целые. Рук нет? Ну что ж, до некоторой степени их можно заменить.
— Чем же заменить? — с отчаянием воскликнул я. — И что вообще я способен делать сейчас?
— Сейчас ты способен учиться! — как можно спокойнее ответил комиссар.
— Учиться? — машинально переспросил я. — Это легко сказать. Но ведь я не могу даже есть без чужой помощи…
— Ничего, это пока. Пусть только подживут твои раны, и мы что-нибудь придумаем. Саратов — город студенческий, здесь одних институтов около десятка, а техникумов и того больше. Ты ведь неплохо учился в школе, так? Чем же не подходят для тебя, скажем, педагогический или юридический институты?
«Все это только слова утешения!» — подумал я, а вслух пробормотал:
— Это так трудно представить… а осуществить…
— Можно! — перебил меня комиссар. — Если только ты сам этого захочешь.
7
В палате нашей стало оживленнее. Почти у всех дела пошли на поправку. Кузьма Белоконь осваивал костыль, расхаживая по коридору. «Ходячим» больным стал и Петр Новиков. От былых страшных ожогов у него осталось лишь несколько рубцов. Часто они с Кузьмой резались в домино, приглашая к себе Димку Молоканова, младшего из всех нас. Но Димка более одной партии усидеть не мог — такая у него беспокойная натура.
Кажется, лучше обстояли дела и у Липатова. Вставать он, правда, еще не мог, до этого было далеко. Но, по крайней мере, прекратились изматывающие боли, опасность миновала. Улучив минутку, я рассказал Николаю о разговоре в кабинете комиссара, о том, что он пытался меня как-то обнадежить. Липатов не удивился.
— Раз человек тебе так сказал, значит, он что-то знает. Комиссар наш пустыми словами бросаться не будет!
Соседняя палата считалась офицерской, хотя офицеры лежали и в других местах. Мы нередко ходили друг к Другу, обменивались новостями и книгами, а в последнее время играли в шахматы. Липатов это всячески поощрял и, немного зная теорию, дал мне несколько уроков. Фигуры за меня передвигал кто-либо из болельщиков либо сам партнер.