На линии огня: Фронтовых дорог не выбирают. Воздушные разведчики. «Это было недавно, это было давно». Годы войны

Чернов Пётр Игнатьевич

— Мальчишка еще совсем… Господи, бедная мать!

До госпиталя оставалось пройти уже совсем немного. Но густой нарастающий гул заставил меня поднять голову. Высоко в небе армадой летели фашистские самолеты. Их было несколько десятков. Они направлялись на восток. Нагло, без прикрытия, точно у себя дома!

Не успел я подумать об этом, как из-за солнца неожиданно вынырнули три небольшие точки. Они быстро приближались, увеличиваясь на глазах. Истребители! Наши истребители. Но что они сделают против такой силы, уж лучше бы убирались подобру-поздорову. Только остроносые «ястребки» и не думали скрываться. Для начала

они пронеслись над головными машинами, стреляя из пулеметов и пушек, затем развернулись и снова ринулись в атаку. Строй бомбардировщиков разваливался на глазах. Одни вынуждены были ввязаться в бой, другие продолжали лететь дальше. Но были и такие, что отвернули в сторону, сбрасывая где попало свой смертоносный груз.

Инстинктивно я рванулся бежать в укрытие: во дворе и на улице возле госпиталя были вырыты глубокие щели. Но тут же замедлил шаг, затем остановился. Мне ли бегать от смерти, человеку, которому совсем не нужно жить? Подняв голову, я во все глаза глядел, как прямо надо мной одна за другой отделялись от самолетов бомбы. Они аккуратно выпрямлялись в полете и, оглушительно свистя и завывая, неслись вниз. Где-то за госпиталем раздались мощные взрывы. Не успел я разглядеть, что там, как тяжко ударило совсем рядом. Меня подняло в воздух и бросило на землю.

Очнулся я в постели. Медленно обвел взглядом палату. Она была переполнена ранеными. Люди лежали даже на полу. Неужели остался жив? Налет авиации припомнился мне совершенно отчетливо, я даже зажмурился при виде приближавшихся бомб. Снова открыл глаза. Да, жив. Попробовал поднять ноги, пошевелил культями, повернулся. Кажется, все цело. Вот только шум в ушах, боль в пояснице, в руках. Ко мне наклонился какой-то раненый, он что-то объясняет, но я его не слышу. Контузило. Неужели я еще и оглох?

5

— Сестра! — чуть не во весь голос закричал Новиков. — Сестра! Черт знает, где их носит! — выругался он и преувеличенно громко начал стонать.

Вот уже две недели, как я нахожусь в саратовском госпитале. Слух восстановился довольно быстро. Но настроение по-прежнему ни к черту. Отчего-то пропал сон. А тут еще после отбоя, как обычно, разбушевался Петр Новиков.

Он тоже недавно поступил в этот госпиталь. Летчик-истребитель. Говорят, над линией фронта сбил «юнкерс», но и сам не уберегся. Самолет его вспыхнул и потерял управление. Придя в себя чуть ли не у самой земли, собрал силы и выпрыгнул из машины. К счастью, сильный ветер отнес парашют на наши позиции. Там его, обгоревшего, с пробитой головой, подобрали бойцы.

— В чем дело? — В дверях появилась наша аккуратная краснощекая Грета.

— Сестра, голова раскалывается! — застонал Новиков, прикладывая руку ко лбу. — Дай, пожалуйста, морфий, — сбавив тон, тихо попросил он.

— Я не могу, и вы это знаете. Не прописано врачом…

— Не прописано! — взрывается Новиков, резко садясь в постели. — А головы людям проламывать железом — это прописано? Для кого бережешь снотворное, для генералов, что ли? Я летчик, офицер!..

— Что здесь происходит? — В палату торопливо входит дежурный врач. — А, это вы, Новиков.

— Елизавета Петровна, я ни за что не усну. Ужасные головные боли, а она жалеет…

— Новиков, но вы же разумный, образованный человек. Вы должны знать, что такое морфий. Привыкнете к нему, и что тогда с вами

станет?

— Доктор, не привыкну. Только сегодня. Последний раз! — торопливо бормочет Петр, чувствуя, что ему уступают.

— Ну, хорошо. Сделайте ему укол, — пощупав пульс, распорядилась врач. — Только с уговором; больше не шуметь.

— Конечно, Елизавета Петровна, конечно. Последний раз! — Новиков обрадованно обнажает руку. Через минуту над ним наклоняется Грета со шприцем в руках.

— Сестренка, и мне! — просит Кузьма Белоконь, лежащий у двери. — Хиба я хуже других?

— Что вы, дядя Кузьма! — усмехается Грета. — Наоборот, вы гораздо лучше, потому что умеете обходиться без морфия. — И потушив свет, сестра выходит из палаты.

Через некоторое время я слышу, как громко, с посвистом начинает храпеть Кузьма, как засыпая, бормочет Новиков: «Я летчик, я в небе летал… Я в небе, а она…»

Новиков летчик, офицер. Ему почему-то кажется, что он имеет право кричать на медсестер, а порою и на врачей. Сколько у них терпения, сколько выдержки! Я ни разу не слышал, чтобы кто-то ввязался в перепалку с разбушевавшимся больным. А таких тоже повидал немало. Кое-кто даже за костыли хватался. Нервы у раненого человека порой сдают быстро. Вот и наш Новиков, парень-то вроде неплохой, но совершенно не может держать себя в руках. Конечно, ему крепко досталось. Рана на голове едва заросла, сквозь тонкую пленку видно, как пульсирует кровь. Но все равно нельзя же так распускаться. И этот морфий… Он уже не одному больному искалечил судьбу, такие случаи нам известны. Я снова вспоминаю санитарный поезд и лежащего в проходе на носилках Липатова. Умел держаться человек!

Новиков летчик. Я ведь, собственно говоря, тоже должен был стать военным летчиком. Может быть, сейчас летал бы на боевые задания…

А началось все еще с десятого класса. Я уже говорил, что старшая сестра, Валентина, вышла замуж за пилота. Помню, была тогда популярна шуточная песенка: «Мама, за летчика пойду!» И мы с братишкой ее Валентине часто напевали. Шутки шутками, а летчики в те времена были настоящими любимцами народа. Я с удовольствием примерял перед зеркалом военную гимнастерку Алексея. На груди — большой значок парашютиста. Здорово!

Не могу сказать, что я бредил небом, самолетами. Но все-таки это было так интересно! Почему, скажем, не записаться в аэроклуб? Среди старшеклассников кто-то уже прыгал с парашютом, кто-то собирался прыгать, и об этом знали все.

Записался в аэроклуб и я. Начались занятия, конечно, с изучения матчасти, теории. В клубе мне все нравилось, даже специфический запах мастерских — клей, дерево, ацетон… Правда, не только до полетов, даже до прыжков с парашютом дело не дошло. Помешала война.

В военкомате знали, что я учился в аэроклубе, и меня направили в летную школу. Военно-авиационная школа первоначального обучения — так она называлась, а базировалась вначале в глубинке, в Сальских степях.

Бывало, на станичных улицах еще совсем темно, а уже слышна команда «По машинам!». В предутренней дымке за нами клубится пыль, лениво лают растревоженные собаки. Наши грузовики мчатся во весь дух к аэродрому. Кое-где во дворах мелькают одежды женщин, вставших спозаранку, чтобы подоить коров. Женщины подходят к плетню и провожают нас недоуменными взглядами: какая нужда погнала летчиков в такую рань?