На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986
Шрифт:
Около половины областей СССР слили ныне свои колхозы в совхозы: так, по мнению партийных властей, удобней руководить. Совхоз — предприятие государственное. Никакой колхозной демократии, бурных собраний, криков. Дан приказ — и все… Но в совхозе — штатное расписание, зарплата. Он берет не всю деревню, а часть ее. Порой небольшую часть. Скажем, из двух тысяч колхозников — четыреста. Поздоровее которые… А куда же остальные? Ведь им тоже земля дана навечно. Государственным актом.
А куда хотят…
Беспрецедентное в истории обезземеливание крестьян «не заметили» ни советская литература, ни Запад.
Новые совхозные дома построены почему-то на северной стороне сопки, в пяти километрах от будущего берега. Начали переселенцы в подпол картошку ссыпать, а в подполе вода.
«Дак почто так строились-то, — недоумевает Дарья. — Пошто допрежь лопатой в землю не ткнули, че в ей?
— Потому что чужой дядя строил, — отвечает Павел, единственный оставшийся в живых сын ее. — Вот и построили…»
Старики еще не верят, что их вот так, за здорово живешь, выкинут из родных мест. «Может, только пугают», — замечает кто-то из старух.
«— Че нас без пути пужать? — возразила Дарья.
— А чтоб непужаных не было…»
Плачет старый кузнец Егор. Его пытаются утешить. Он только головой машет:
— А как мне не плакать! Как мне не плакать!..
А как воспринимает перемены второе поколение, грамотное, видевшее мир? Для этого поколения Матера, казалось бы, не единственный свет в окошке.
«Приезжая в Матеру, он (Павел) всякий раз поражался тому, с какой готовностью смыкается вслед за ним время: будто никуда он из Матеры не отлучался… Дом у него здесь, а дома, как известно, лучше… Приплыл — и невидимая дверка за спиной захлопывалась… заслоняя и отдаляя все последующие перемены.
А что перемены? Их не изменить и не переменить…»
Здесь, на мой взгляд, и начинается скрытое расхождение писателя Валентина Распутина с писателем Федором Абрамовым, возможно, столь же талантливым и чутким к человеческой боли…
Ужасна действительность, воссозданная в романах и повестях Федора Абрамова. Вологодская деревня голодает, вырождается. Однако и писатель и его герои живут надеждой на перемены.
Не то, как видим, у сибиряка Распутина. «А что перемены? Их не изменить, не переменить. И никуда от них не деться, — обреченно размышляет Павел Пинегин, сын Дарьи. — Ни от него, ни от кого другого это не зависит».
Бывший солдат-фронтовик Павел говорил себе: «Надо — значит, надо…»
Сегодня сибирский крестьянин Павел не может согласиться с этой привычной формулой жизни, с бездумным «надо». «В этом «надо», — продолжает автор, — он (Павел) понимал только одну половину, понимал, что надо переезжать с Матеры, но не понимал, почему надо переезжать в этот поселок… поставленный так не по-людски и несуразно, что только руками развести… Поставили — и хоть лопни!»
Приходят мысли и куда более еретические: а нужна ли была сама Великая Стройка? Коль несет не только добро; коль так мучит людей…
«Вспоминая, какая будет затоплена земля, самая лучшая, веками ухоженная и удобренная дедами и прадедами и вскормившая не одно поколение, недоверчиво, тревожно замирало сердце: а не слишком ли дорогая цена?..» Тем более, оказалось, дикая и бедная лесная землица не родит
Зная, что СССР вот уже столько лет покупает хлеб, где только может, нетрудно понять растерянность Павла. Боится Сибирь голодной участи Вологды…
И вместе с тем Павел… завидует молодежи, которой «и в голову не приходит сомневаться. Как делают — так и надо. Построили поселок тут — тут ему и следует стоять… Все, что ни происходит, — к лучшему».
Философия вольтеровского Панглоса, и в минуту насильственной смерти твердившего: «Все к лучшему в этом лучшем из миров», стала подлинной бедой России. Да и не только России, бедой всего мира, на который могут бросить эту молодежь, отученную от сомнений.
Как относится к молодежи Валентин Распутин? Он презирает паренька, которого записали Никитой, а все, даже мать, называли Петрухой, — за никчемность, Петруха первым сжег свой дом, оставив мать без крова, а потом с радостью пошел в профессиональные поджигатели: много деревень на Ангаре в ту пору надо было сжечь, развеять по ветру.
Автор с откровенной иронией относится к Клавке Стригуновой, которая твердила, что давно надо было утопить Матеру. «И ждала, не могла дождаться часа, чтобы подпалить отцову-дедову избу и получить за нее оставшиеся деньги…»
Но вот явился из города Андрей, сын Павла. Уж и в армии побывал, и на заводе поработал. Статным стал парнем, крепким, уверенным в себе. Герой вполне положительный.
Однако автор не с ним. Сомнения в этом, пожалуй отпадут, если задержаться на одном абзаце, в котором описывается отъезд Андрея. Да не куда-нибудь, а на Великую Стройку. Про эту стройку газеты пишут. Мол, передний край коммунизма. Хочется Андрею на передний край коммунизма. Правда, именно этот «передний край» и утопит Матеру, да что с того…
«Утром, в отъезд, Дарью обидело, что Андрей стал прощаться с ней в избе, не хотел, чтоб она проводила его до лодки… Но сильней и больней этой обиды была другая, которую и назвать нельзя, потому что нет для нее подходящего слова. Ею можно только мучиться, как мучаются тоской или хворью… Она помнила хорошо: со вчера, как приехал, и по сегодня, как уезжать, Андрей не выходил никуда дальше своего двора. Не прошелся по Матере, не погоревал тайком, что больше ее никогда не увидит, не подвинул душу… ну, есть же все-таки, к чему ее в последний раз на этой земле, где он родился и поднялся, подвинуть, а взял в руки чемоданчик, спустился ближней дорогой к берегу и завел мотор.
Прощай и ты, Андрей. Прощай. Не дай господь, чтобы жизнь твоя показалась тебе легкой».
Оказалось, что и бездумный Петруха, пьянчуга и пустельга, и обстоятельный и идейный Андрей, положительный герой советской прозы, скроены на одну колодку. Нет у них корней. Ничего им не дорого…
Незадолго до своего торопливого отъезда Андрей спрашивает бабку свою: отчего она всех жалеет? «Ты говорила: маленький он человек. Слабый, значит, бессильный или что?»
Не может поверить в это Андрей, выпытывает у бабки, что она там бормочет, и начинается тот философский разговор, который был оборван в русской литературе более чем полвека назад. В какой-то мере с легкой руки М. Горького, еще на заре революций провозгласившего: «…Человек!.. Не жалеть… не унижать его жалостью…», «Правда выше жалости…»