На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

Свирский Григорий Цезаревич

Билибин и сообщил, «опасливо покосившись на дверь и потом почему-то на потолок». Объяснил, что «десять лет без права переписки» — это расстрел. Значит, муж ее погиб давно.

Билибин рассказывает ей о своих тюремных друзьях, о том, как они подыхали в шахтах, замерзали на лесоповале; он помнит все, даже как заикался душевный друг его, похороненный на лагерном погосте.

Билибин заканчивает в Доме творчества роман. Он уже почти принят в журнале «Знамя». Рассказывает и пишет. Пишет и — рассказывает.

Наконец рукопись готова. Он приносит ее Лидии Корнеевне.

И

тут-то становится ясным, что Билибин — это собирательный образ всех сломленных писателей-горемык, предавших своих товарищей. Бывшие зэки боялись сесть вторично. Поэтому каждый из них — и Ярослав Смеляков, и Александр Рекемчук, и тихий Юра Смирнов, и уж конечно Василий Ажаев — все они не написали свой «Архипелаг Гулаг»… Сколько их было затем, сломленных рекемчуков, ставших «подручными партии» или запойными пьяницами! Писавших о лагерных муках, как о счастливом и здоровом труде на благо советского народа!

С подобной рукописью и знакомится Лидия Корнеевна.

«До сих пор мне случалось испытывать в жизни горе, — пишет она. — Но стыд я испытала впервые». Билибин вошел.

«Вы трус, — сказала я. — Нет хуже: вы лжесвидетель. — Он начал приподниматься. — Вы лжец. «Ты не чеченец ты старуха…» Прощайте! Почему у вас не хватило достоинства промолчать? Всего только промолчать?.. Неужели… из уважения к тем… кого вы засыпали землей… вы не смогли как-нибудь иначе зарабатывать себе хлеб с маслом? Чем-нибудь другим. Не лесом. Не шахтой. Не ребенком — тамошним не… заиканием вашего друга?..» Он вышел.

«От его двери до моей, я сосчитала однажды, — девятнадцать шагов.

Но теперь они превратились в девятнадцать километров. Не менее. В девятнадцать веков».

Лидия Корнеевна Чуковская поднялась в бой — за слово. Слово, которым были обмануты миллионы и которое продолжает быть страшным оружием, возможно, страшнее атомной бомбы и нервных газов.

Она заклеймила не только палачей, но, как видим, и жертвы, ставшие их пособниками. Она приравнивает их к палачам. Так же ненавидит их, как палачей. А презирает — больше.

Лидия Корнеевна — одна из немногих, кто удерживал слабых от компромисса с произволом. Не позволяя никому забыть вещую толстовскую истину: нравственность человека видна в его отношении к слову. Подлецы от этого, конечно, не переставали быть самими собой. Они таились. Не решались порой и голову поднять. Честные ощущали себя крепче, такое время пришло — десятилетие Солженицына. Оно наполняло прозу писателей особой силой. Повысило меру честности.

Писатели убедились воочию; государство иначе относится к тем, кто его не боится. Власть паразитирует на страхе. Живет людской трусостью.

«Они боятся только этого!» — воскликнул как-то Солженицын и показал свой увесистый кулак.

Сильнее зазвучал и голос Лидии Корнеевны. Честные ощущули себя крепче.

7. Мир современной русской фантастики и — трагический натурализм

Взлет и крушение фантастики — одна из самых неожиданных гримас Эзопа в подцензурной литературе.

…Реалистическую прозу отбросили

от печатного станка. И вся она, от Солженицына до Бека, от Лидии Чуковской до новых имен, оказалась на Западе.

И тогда она обернулась фантастикой.

Литературу сопротивления в новом обличье распознали не сразу: к фантастике привыкли относиться как к «чтиву». Она годами выдавала тунгусский метеорит за корабль иных планет, уводила на Венеру. И — прекрасно.

В 1964 году «Литературная газета» написала, что фантастика в СССР — Золушка. Власть была не прочь открыть фантастике зеленую улицу. Отвлечь читателя от солженицынских тем.

Карателей подвело невежество. Фантасты не скрывали своих намерений.

Станислав Лем сообщил, что будущее занимает его лишь как ученого. «Как писателя меня волнует только настоящее, современность».

Братья Стругацкие были не менее откровенны: «Нас привлекает в фантастике прежде всего то, что в литературе она является идеальным и единственным пока орудием, позволяющим подобраться к одной из важнейших проблем сегодняшнего дня».

Если б они остались лишь теоретиками! Но они — не остались ими! Начиная с 1966 года, с участия в сборнике писателей-фантастов «Эллинский секрет», братья Стругацкие переходят от утопической научной фантастики к фантастике социальной и философской. Их аллегории и символика расшифровываются без труда. Над попранным человеком торжествует зло.

Поняла ли Россия Стругацких? Полюбила ли их? В 1966 году редакция журнала «Фантастика» провела анкету. Самыми популярными фантастами оказались польский писатель Лем, братья Борис и Аркадий Стругацкие и американский писатель Рэй Бредбери. Официально восславленный и отнюдь не бесталанный И. Ефремов был отставлен, вместе со своими описаниями коммунистического завтра, на одиннадцатое место.

Братья Стругацкие приняли эстафету безбоязненно: вся реалистическая тюремная литература прокляла «тройки» ОСО (особого совещания), засудившие миллионы, в том числе Евгению Гинзбург, Варлама Шаламова и многих других авторов, рассмотренных мною или, по разным причинам, опущенных; кто из писателей не помнит этих механических судей с глазами мороженых судаков? И вдруг… в жанре фантастики снова «тройка». «Сказка о тройке» братьев Стругацких. Рукопись обошла многие журналы, и, наконец, была напечатана в провинциальной «Ангаре», после чего немедля изъята из обращения, а редакция «Ангары» разогнана «за политическую слепоту».

Повесть «Улитка на склоне», одно из философских произведений Стругацких, тоже была оттеснена в Сибирь. Она нашла убежище в журнале «Байкал», после чего была в свою очередь изъята из обращения, а редколлегия наказана и распущена.

Следующая книга — «Гадкие лебеди» — уже вообще была отброшена от всех печатных станков. Естественно, она оказалась в самиздате, а позднее вышла на Западе.

Опубликованную ранее повесть «Трудно быть богом» перевели на английский язык — к братьям Стругацким пришла мировая слава. И — государственная опала. К сожалению, эти обстоятельства были в России неразлучны, как сиамские близнецы.