На маленьком кусочке Вселенной
Шрифт:
Дожди, что прошли над поселком Шахты, над Холмогорами, над Ермолаевкой, не иссякли, а, должно быть, уплыли куда-то за горизонт, в верховья речки, и, вестники будущих ненастий, полоскали холодными струями поля и выгоны каких-то других деревень, других поселков. Но за три солнечных дня, которые установились в окрестностях Долгой сразу после дождя, речка не только не вошла в свое русло, но еще более разлилась, подтопив прибрежный тальник и старые поймы, а на четвертый день разом вспухла от шального наката воды
В прежние годы за шлюзом присматривал сельсовет, и каждую весну холмогорские плотники пятью-шестью прочными досками подновляли желоб водостока и тяжелый деревянный щит, который при необходимости поднимался или опускался, чтобы сохранить постоянный уровень воды у дамбы.
Год или два назад земли, что окружали поселок Шахты, были переданы строителям, согласно планам которых между Ермолаевкой и Холмогорами должна была пролечь шоссейная дорога к облцентру.
И покинутый заботами пруд, словно угадав свою обреченность, нарушил вековое безмолвие: сначала перевалил через шлюз, потом угрюмым напором сорвал деревянный щит и, буйствуя в ярости умирания, устремился на неизведанный простор за дамбой.
Случилось это около шести вечера.
Димка подумал, что где-нибудь авария или пожар, когда увидел бегущих со всех концов поселка мальчишек и услышал крики.
Но крики были радостными, веселыми. И общее ликование, захватив Димку, понесло его по склону Долгой горы вниз, к дамбе…
Народу здесь было уже много: мальчишки теснились на деревьях и в аллее, а некоторые, выбрав местечко поудобней, размещались на склоне горы, откуда, как из амфитеатра, было удобнее наблюдать общую картину разбушевавшейся стихии. И у всех было то особое настроение, какое бывает на пожарах, когда ущерб еще не подсчитан, а жертв нет.
Димка пробрался на дамбу и то бегал в один конец аллеи, то в другой, то взбирался на дерево, чтобы полюбоваться водопадом сверху.
Примерно через час поток воды начал заметно ослабевать, и в зарослях камыша обнажились первые болотистые отмели.
Мальчишками овладела новая страсть. Завязывая на ходу кто рубаху, кто брюки, кто майку, они устремились на отмели, где в лужицах, между кочковатыми зарослями ила, осоки, разлагающихся водорослей билась рыба. Димка, чтобы раздеться, нырнул в кусты ивняка на склоне дамбы… и чуть не налетел на Ксану.
Под укрытием плакучих ветвей разглядеть ее сверху было невозможно, тогда как отсюда просматривался весь бывший пруд, и то, как возятся по колена в тине мальчишки, и как уходит вода.
Что-то в затаившейся фигуре Ксаны сразу показалось Димке незнакомым. Но, весь еще под влиянием радостного возбуждения, он, чтобы обратить на себя ее внимание, так как появился незаметно, из-за спины, тронул Ксану за локоть:
– Ты чего здесь?..
Она испугалась. Потом, когда увидела, что это Димка, будто тень набежала на ее
– Чего ты, Ксана?.. – осторожно повторил Димка.
Она отвернулась.
Охота промышлять сразу пропала у Димки. Никакой вины он за собой не знал. И в растерянности повторил еще раз:
– Чего ты…
– Ничего, – тихо, уже без неприязни ответила Ксана. Потом добавила: – Жалко мне, вот и все.
Будто пелена упала с глаз Димки: он вспомнил медленные машины с цистернами, радостный, призывный крик по утрам: «Вода!», и как бьют живительные струи в ярких солнечных брызгах, и как светлеют при этом усталые лица женщин…
Вода! Теперь, замутненная, уходила она из-под ног широким потоком, и где-то на Мельничном пруду спешно прорывают новый водосток, открывают «на полную» все шлюзы у маслозавода, чтобы спустить ее дальше… И загниют обезвоженные камыши, где прятались в перелет неторопливые, чуткие кряквы, а потом, наверное, высохнут и деревья, поднятые высоко на дамбу.
– Я думал, ты на меня рассердилась, – сказал Димка.
– Вовсе не на тебя. Мне пруд жалко, – сказала Ксана. А Димке вдруг стало жалко ее, потому что все она жалела: и лес и пруд… Он осторожно тронул ее за руку:
– Давай сядем…
Они отошли чуть влево, где был невысокий черный пенек, и сели рядом.
– Я сюда часто ходила. Когда в лес, а когда сюда, – объяснила Ксана, словно бы отвечая на незаданный Димкин вопрос.
– Чудачка ты, – сказал Димка. – Если так за все переживать…
– А ты не переживаешь? – спросила она.
– Ну, не так… Я же недавно здесь. Может, не привык.
– Конечно, – упрекнула Ксана. – Будешь все время ездить – и нигде ни к чему не привыкнешь.
– А я больше не буду ездить, – неожиданно заявил Димка.
Ксана оторвала кусочек изъеденной жучками коры от пня.
– Учиться поедешь.
– А может, не поеду… Может, работать пойду, – сказал Димка.
Ксана покосилась на него.
И вот, когда их взгляды встретились, что-то случилось между ними. Потому что разгозор сразу прервался, и они просидели допоздна, немножко напряженные, немножко встревоженные из-за того, что оба не могли понять, что такое случилось.
Пруд на глазах у них умер, обнажив свое ничуть не таинственное, даже слишком грязное дно. Лишь у противоположного края дамбы, возле шлюза, осталась узенькая полоска воды, где, очевидно, в незапамятные времена и текла своим природным путем речка.
Народу было еще много на пруду. Но стихия умерла, и уже ни криков, ни веселого говора: с головы до пят в грязи и водорослях, все по-деловому торопливо выхватывали из образовавшегося болота карасей, красноперок покрупнее и, наполнив рубаху или сумку, мешок, бежали домой, чтобы успеть вернуться к дамбе с новой, более вместительной тарой, пока не опустились на землю сумерки.
– А знаешь, сумерки вовсе не опускаются… – вдруг невесело сказала Ксана. – Они, наоборот, поднимаются от земли. От самого низу…