На Москву!
Шрифт:
– - Сами подарили мне за оказанную помощь, а теперь, видно, жаль стало! Ну, что ж, нате ваш подарок! Балцеру Зидеку ничего от вас не нужно.
– - Деньги эти не мои, а ограбленного вами, -- с холодным презрением отвечал Курбский, кладя кошелек на стол перед гетманом.
– - Бедняга, сказали мне, скончался, не придя в себя; но деньги могут пригодиться другим раненым.
– - И ваша милость можете взводить на невинного человека такую напраслину? Ай-ай! (Шут замотал головой, отчего погремушки на дурацком колпаке его зазвенели). Да Балцер Зидек скорее
– - Я не нуждаюсь в вашем великодушии...
– - А Балцер Зидек все-таки вам прощает! Забыть зло, которое мне причинили, -- только в моей власти, а не в вашей.
Между тем Димитрий высыпал из мешка все содержимое на стол.
– - Одни русские монеты, ни единой польской, -- сказал он.
– - Чего яснее, что кошелек взят у русского.
– - Да кем взят-то?
– - нашелся снова изворотливый шут.
– - Я, признаться, не хотел выдавать князя; но коли на то уж пошло.
Неизвестно, до чего бы он еще договорился, не ворвись в это самое время в комнату один из младших адъютантов гетмана.
– - Разве вам не сказано, что совещание совершенно секретное?
– - вскинулся на него Мнишек.
– - И не дерзнул бы войти, ваша ясновельможность, но такой экстренный казус...
– - Что же именно?
– - Его царскому величеству угодно было дозволить запорожцам похоронить убитых москалей...
– - А те первым делом стали обирать мертвых и подняли из-за дележа такую драку...
– - А кто призвал к нам этих грабителей?
– - не без злорадства заметил пан Тарло.
– - Не князь ли Курбский, обвиняющий теперь в грабеже других?
– - Князь сам еще сегодня называл запорожцев вороньем, -- вступился за своего друга царевич.
– - Да, они -- черное воронье, -- сказал Курбский, -- но что хуже -- воронье черное или белое -- уж право не знаю.
– - Из-за чего же мы наконец спорим?
– - заговорил тут патер Сераковский.
– - Как сама война, так и грабеж на войне, -- malum necessarium, полезное зло, -- полезное, ибо временно утоляет зверские инстинкты грубых воинов. Кто, скажите, не нуждается в бренном металле? Еще Демосфен назвал деньги -- nervus rerum, нервом вещей. А засим, мне кажется, вопрос исчерпан.
– - Да, военный суд созывать теперь как будто и не для чего, -- отнесся Мнишек к Димитрию, и когда тот в ответ только вздохнул и повел плечом, старик-гетман объявил совещание закрытым и пожал на прощанье руку как Курбскому, так и пану Тарло.
– - Очень рад, панове, что все уладилось ко всеобщему удовольствию; очень, очень рад!
– - У ясновельможного пана, кажется, на душе еще кошки скребут?
– - тихонько спросил Балцер Зидек пана Тарло, заметив, каким свирепым взглядом тот проводил Курбского, удалившегося из комнаты первым.
– - Какие кошки?
– - сердито спросил в ответ пан Тарло.
– - А те, которых мы с вами вчера проглотили и которых сейчас вот из горла у нас за хвост тащили. Препротивное чувство, совершенно согласен с вами.
– - А все вы, Балцер. Ваша же выдумка. Еще умная голова!
– - Да глупцы, милый пане, разве когда глупят? Для них глупости -- хлеб насущный. Глупят одни, умные люди.
– - Однако ж на нас с вами все-таки легло скверное пятно.
– - Всякое пятно, дорогой пане, коли не смоется дождем, то от времени и солнца полиняет. Но нашему общему врагу это так не сойдет!
– - Так вы что-нибудь против него уже замыслили?
– - Покуда-то нет. Но ищите -- и обрящете. Случай, верно, найдется.
Случай, действительно, нашелся, -- и даже очень скоро.
Глава шестая
СЕРДЦЕ СЕРДЦУ ВЕСТЬ ПОДАЕТ
Обедал Курбский вместе с царевичем за гетманским столом. Домашний повар Мнишка, сопровождавший его и на походе, был великий мастер по своей части. В описываемый день, когда к гетманскому столу было приглашено все запорожское начальство, искусник-повар приложил особенные старания, и обед, точно, вышел на славу. Но душевное настроение Курбского было такое угнетенное, что он не сумел оценить чудеса кулинарного искусства, к концу же обеда, когда началась общая попойка, встал из-за стола и, под предлогом головной боли, ушел к себе. Здесь он с недоумением увидел на подоконнике целую груду медовых пряженцов. Он ударил в ладоши. Верный казачок его Петрусь Коваль не замедлил предстать перед ним; на открытом лице его играла лукавая улыбка.
– - Что это такое?
– - спросил Курбский, указывая на пряженцы.
– - Сластены, гостинцы.
– - Вижу, что не ржаной хлеб. Но для кого это?
– - Для тебя, милый княже, все для тебя. Отведай-ка: во рту тают.
Чтобы не обидеть мальчика, Курбский отломил кусок печенья и сунул в рот.
– - Ну, что, невкусно разве?
– - спросил Петрусь с той же усмешечкой.
– - Очень даже вкусно. Спасибо, братику. Но с чего тебе вдруг вздумалось?
– - Не мне вздумалось.
– - А кому же?
– - Сам не догадаешься?
– - Как же мне догадаться? Никому здесь, кроме тебя, на ум не придет угощать меня сластями.
– - Здесь, в лагере, пожалуй, что и нет. Ну, а по соседству, примерно в Новеграде-Северском...
Курбский так и обомлел.
– - В Новеграде?..
– - пробормотал он.
– - Ну, да, в замке: от города-то камня на камне не осталось.
– - Но и там я ни души не знаю...
– - Ой ли? Не знаешь даже Марьи Гордеевны Биркиной? А она-то, голубушка, нарочно еще сама для тебя потрудилась, пекла своими белыми ручками...
Курбскому стоило не мало усилия над собой, чтобы не выдать своего душевного волненья.
– - Теперь припоминаю, -- сказал он с притворным равнодушием, но глубоко переводя дух.
– - Одно время она состояла при панне Марине Мнишек и видела меня с царевичем у старшей сестры ее, княгини Вишневецкой; а потом уехала со своим дядей, купцом Биркиным, сюда, в Северскую землю...
– - Ну, вот, а прознавши, что и ты тоже здесь, -- подхватил Петрусь, -- прислала тебе сладкую весточку: сердце сердцу весть подает.