На Москву!
Шрифт:
– - Не любишь?
– - с горькой шутливостью заметил лежавший рядом молодчик.
– - Ведь вон и его милость, видишь, тоже попортило, а ничего, не жалобится по-бабьи.
Он указал глазами на левую руку Курбского, которая была в повязке.
– - Это -- пустяк, -- сказал Курбский, пристально вглядываясь в страдальческое, земляного цвета, лицо молодчика.
– - Я словно тебя уже видел...
– - Да как не видать, коли при тебе же царевич вызволил меня нынче из рук этого...
Не договорив, он закашлялся, а в горле у него хрипло заклокотало. Курбский узнал в нем русского
– - Не могу ли я чего для тебя сделать?
– - спросил он участливо.
– - Для меня-то все кончено, -- прошептал тот с усилием.
– - А коли Господь даст твоей милости побывать раз в Москве...
Он опять перевел дух, чтобы обтереть с губ выступившую на них кровяную мокроту.
– - Вот видишь? из самого нутра!
– - продолжал он, и бледные губы его искривились опять жалкой усмешкой, точно и жалел-то он себя, и издевался над собственной своею немощью.
– - Лекарь прямо так и объявил, что легкое-де прострелено; стало, ставь на мне крест...
– - Ну, и такие выживают, -- сказал Курбский, с трудом сохраняя наружное спокойствие.
– - А что это ты начал говорить мне о Москве? Я хоть и не бывал еще там, но рассчитываю скоро быть.
– - Спаси тебя Господи, кормилец... Есть у меня, вишь, под Москвой в селе Вяземах мать-старуха... Мною только живет и дышит... Отвези же ей поклон от меня: не поминала бы лихом, коли иной раз огорчал ее, был непокорным сыном... Да еще скажи... скажи, чтобы много не крушила себя, что я ни чуточки не мучился перед кончиной. Ой, Бог ты мой!..
Все лицо его вдруг судорожно перекосило, глаза закатились, и он глухо застонал. Только грудь его высоко вздымалась, да из глубины ее вырывались хриплые стоны. Курбский постоял над ним, постоял; потом тихонько спросил Веревкина, не сказывал ли ему стрелец своего имени.
– - Сказывал, -- отвечал Веревкин, -- зовут его Прокопом Седельниковым.
Курбский молча кивнул головой и стал обходить других раненых. Поляки с холодной гордостью отклоняли предлагаемую князем-москалем помощь; русские же, как из царской хоругви, так и пленные, отвечали ему охотно и заявляли ему разные желания. Подойдя опять к старшему лекарю, Курбский, от имени царевича, попросил его удовлетворить по возможности эти скромные желания. Когда он затем, направляясь к выходу, проходил мимо Прокопа Седельникова, последний его снова окликнул:
– - Князь Михайло Андреич!
Курбский остановился и спросил, чем может ему еще услужить.
– - Будь радетель... изволишь видеть... Коли твоей милости доведется найти мою матушку, так не поминай ей только, Бога ради, про того польского пана, который, знаешь...
У умирающего язык не повернулся договорить: слишком уж стыдно и горько было ему, видно, чтобы даже умирающие здесь вместе с ним слышали о той позорной пытке, которой подвергнул его пан Тарло.
– - Знаю, знаю, -- успокоил его Курбский.
– - Я скажу ей, что ты пал в честном бою на поле брани...
– - И что меня там же схоронили...
– - Хорошо, хорошо.
Глубоко потрясенный, Курбский вышел из лазарета, который представлялся ему как бы кладбищем с живыми покойниками. Триста лет назад хирургия была ведь еще в первобытном состоянии, о противогнилостных средствах не имели понятия, и большинство тяжело раненых обречено было на смерть.
"А там, в поле, лежит их еще четыре тысячи -- уже бездыханных, -- вспомнилось ему.
– - И, как знать, иной из них пал хоть замертво, да теперь, пожалуй, очнулся, напрасно взывает о помощи, лежит на снегу и коченеет на морозе..."
Курбский ускорил шаг и, войдя к себе, кликнул своего хлопца слугу Петруся Коваля, сопровождавшего его еще с лета из Запорожской Сечи.
– - Тебе, Петрусь, сколько лет-то будет?
– - Да пятнадцать еще в Варварин день стукнуло, -- не без важности пробасил своим петушиным басом юный запорожец, выпрямляясь во весь рост.
– - Как есть казак!
– - улыбнулся Курбский, а затем прибавил опять серьезно.
– - А покойников не боишься?
– - Покойников?..
– - переспросил Петрусь, которому все-таки стало как будто бы не по себе.
– - Да, мертвецов. Нынче в бою пало тысячи четыре одних русских. За темнотой они еще в поле не убраны, не похоронены. А меж них, может, найдутся и такие, что не совсем убиты, а лежат только замертво. Не погибать же им! Так достанет ли у тебя духу идти туда ночью?
– - Одному?..
– - Нет, вместе со мной.
– - О! С тобой, княже, я полезу сейчас хоть к черту на рога.
– - Так идем же.
И вот они миновали лагерь, вот они уже и на поле битвы. Небо было обложено мглистой дымкой, и сквозь нее еле-еле пробивался сумеречный свет от взошедшей уже над горизонтом, но невидимой луны. Тем не менее, благодаря снегу, на белеющей равнине, довольно ясно различались, рассеянные кругом темными пятнами, неподвижные тела. Молча шагая между ними, Курбский по временам останавливался, наклонялся и прислушивался, не подаст ли кто голоса, не донесется ли откуда-нибудь хоть слабого стона. Но все кругом было до жуткости тихо, -- настоящее царство смерти! Петрусь Коваль, который давеча так храбрился, ни на шаг не отставал от Курбского и пугливо озирался. Вдруг он схватился за рукав своего господина.
– - Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя!
– - Что с тобой?
– - спросил Курбский.
– - А вот этот... Точно глядит на нас и смеется.
Действительно, лежавший навзничь с полуоткрытым ртом мертвец оскалил зубы, а белки его глазных яблок, широко выкатившихся из запрокинутой головы, тускло блестели.
– - Нет, совсем окоченел, -- сказал Курбский, ощупав рукой лицо покойника, и сделал над ним крестное знамение.
– - Упокой Господь его душу! Но как он, бедный, должно быть, мучился!..
Раскинутые врозь руки мертвеца скрюченными пальцами и то впились в снег, как в предсмертной агонии.
– - Идем дальше, милый княже...
– - заторопил Петрусь, и они двинулись далее.
Так прошли они версту, другую. Тут впереди них показались две человеческие тени, и блеснул огонек.
– - Смотри-ка, княже, -- заметил Петрусь, -- вон двое с фонарем. Зачем они здесь?
– - За тем же, конечно, за чем и мы с тобой, -- отвечал Курбский.
– - Послал их сюда, верно, пан Бучинский.