На Москву!
Шрифт:
На вопрос Димитрия, точно ли они боярского рода, старший из двух почтительно, но безбоязненно отвечал, что сам он -- из рода Болтиных, а товарищ его -- из рода Чоглоковых.
– - Наслышан я уже и о Болтиных, и о Чоглоковых, -- сказал царевич, -- и приходом вашим очень доволен.
– - А уж мы-то как удоволены, что допущены пред твои пресветлые очи, надежа-государь!
– - И давно вы из Белокаменной?
– - Да погостили мы там с товарищем месяца три назад.
– - Так вы оба не тамошние?
– - Никак нет: мы калужские; под Калугой же и забрал нас в свое ополчение воевода царский, князь Мстиславский; под Брянском соединился он с князем Димитрием Шуйским, откуда
– - Так, так. И велика ныне вся их воинская сила?
– - Да тысяч, почитай, до пятидесяти станет. Димитрий озадаченно переглянулся с Мнишеком.
Тот в ответ только многозначительно повел своими пушистыми бровями и крякнул. Болтин заметил удручающее впечатление, произведенное его сообщением на царевича, и поспешил его успокоить.
– - Да ты больно-то, государь, не полошайся. Войско войску рознь: наше набрано с бору да с сосенки, мало еще приобучено к ратному делу; да и кому охота воевать против своего природного государя.
Слова эти, видимо, ободрили опять Димитрия.
– - Вы оба недавно ведь из Москвы, -- сказал он.
– - Так расскажите же по всей правде, что толкуют там в народе?
– - По всей правде сказать, -- начал Болтин, -- народ наш как в дурмане ходит и сам хорошенько не ведает, чему верить, чему нет. В церквах Божьих ведь с амвона, по царскому велению, анафему возглашают некому беглому монаху Григорию Отрепьеву, что на Литве появился и самозванно принял будто бы имя убиенного в Угличе царевича Димитрия. Но правда, как искра под валежником, тлится, пока пламенем не вспыхнет; молва все растет да растет, что царевич точно спасся от Борисовых убийц. А тут пошли еще разные знамения: на небе два месяца, три солнца; в облаках бьются словно огненные рати; бурей сносит вышки с теремов боярских, кресты со святых храмов; среди бела дня волки стаями бегают по улицам, кидаются на людей, пожирают друг друга.
– - А сам Борис ничему этому веры не дает?
– - То-то, государь, что и на него словно страх напал. Когда летось над Москвой поднялась эта большая звезда хвостатая, он нарочито вызвал из Инфляндии ученого звездочета.
– - Вот как! И что же тот предрек ему?
– - Доподлинно-то никто о том не знает. Но ходит слух, будто звездочет объяснил, что хвостатые звезды посылаются Господом Богом всякий раз перед великими бедствиями народными, дабы государи берегли и себя и народ, особливо перед чужеземцами. Тут Годунов еще пуще всполошился, велел, слышно, в ночную пору привезти к себе во дворец на допрос из Новодевичьего монастыря твою, государь, благоверную матушку-царицу, инокиню Марфу.
– - И ее то, схимницу, не мог оставить в покое!
– - воскликнул Димитрий, гневно сверкая глазами.
– - Что же она на допросе показала?
– - Прямо показать, что сын ее жив, у нее, знать, духу не достало. Однако ж она все-таки не утаила, что слышала от людей, коим должна верить, будто сын ее спасся и проживает теперь где-то за рубежом. Когда же Годунов стал требовать, чтобы она назвала ему этих верных людей, она отвечала, что тех людей уже нет на свете. Но при допросе была и жена Борисова, царица Марья. Нравом она крута, разгорчива, -- и, Боже мой! Как схватит со стола горящую свечу, да с угрозой на твою царицу-матушку: "Сейчас говори, кто они, изменники! Не скажешь, -- выжгу тебе очи..."
Царевич, слушавший до сих пор с затаенным дыханьем, привскочил даже в кресле.
– - Этого я им, клянусь Богом, во век не прощу!
– - Не клянись, государь, -- сказал Болтин.
– - Борис Федорович не дал твоей государыни-матушки в обиду, просил ее не поставить в вину царице Марье ее горячность...
– - И отослал матушку обратно в монастырь?
– - Отослал со всем почетом. Сам-то он не так уж лют...
– - А в прежние годы был и светлодушен и многомилостив, -- подхватил товарищ Болтина, Чоглоков, которому, видно, также не терпелось вставить свое слово.
– - Это что он во время мора голодающим свои житницы раскрыл?
– - заметил Димитрий.
– - Да, и нищую братию из своей казны щедро оделял; а разбойников, что развелись от голодухи по большим дорогам, целыми шайками извел. Да, признаться, не житье от него и грабителям якобы законным -- приказным: дьякам и судьям.
Тут Болтин толкнул говорящего в бок.
– - С ума ты спятил, -- хвалишь Годунова!
Хотя это было сказано вполголоса, однако Димитрий расслышал.
– - О врагах своих нужно знать не одно дурное, но и доброе, -- сказал он.
– - А то как же правильно судить о них? Так приказным Годунов также не дает спуску?
– - Не дает, государь, -- отвечал Чоглоков, ободренный такой поддержкой со стороны царевича.
– - Не токмо велит мздоприимцам возвращать посулы (взятки), собранные с просителей, но с кого, по вине и чину глядя, взимает и штраф изрядный, -- в 500, в 1000, в 2000 рублей, а у кого отбирает и все имущество движимое и недвижимое, неправедно добытое.
– - Бьет, значит, рублем.
– - И рублем и дубьем. Перехожу я раз Красную площадь, глядь: народ навстречу валом валит, шумит, хохочет. Что такое? А везут, вишь, по улицам на позорище всенародное дьяка мздоимца. Сидит он, раб Божий, на тележке, обнаженный до пояса, со скрученными локтями; висит у него на шее мешок с поличным, -- кто говорит: с дичиной, кто -- с рыбой соленой, -- а на спине дощечка с надписью: "Мздоимец". По бокам же идут два стражника с большущими прутьями и хлещут его по оголенной спине, хлесть да хлесть. Он то охнет, то заорет благим матом; а народ бежит вслед, всячески над ним издевается, радуется его мукам...
– - Коли радуется, то, стало быть, Борис сумел в этом угодить москвичам!
– - с горечью проговорил Димитрий, на которого описанная грубая сцена произвела, видимо, тяжелое впечатление.
– - Ну, а что же недруги Борисовы в укор ему ставят?
– - Что мнителен он уже не в меру, -- отвечал Болтин, -- всюду видит измену; а дабы никакие злоумышления от него не скрылись, поощряет всякие поклепы и доносы, жалуя за них и деньгами и поместьями. Низкой корысти ради, холопы, знай, доносят на своих господ, братья на братьев, жены на мужей, дети на родителей... Чуть же тебя опорочили, так жди тюрьмы, пытки, смерти; с имением же своим навек распростись.
– - Но как же без улик?..
– - Улики всегда найдутся -- не подлинные, так подметные; а попадется раз безвинный, так что за беда? Напредки-де поопасится, не будет повадно. Ох, тяжелые времена, не дай Бог! Чай, знаешь ты, государь, про Романовых?
– - Знаю, что они тоже в опале.
– - А за что, про что?
– - спроси-ка. За то, что по всей Руси нет боярского рода именитее, почетнее. Чем кто выше да лучше, тем больше ведь у него и завистников. Ну, и подкинули одному из Романовых, Александру Никитичу, в кладовую мешки с какими то кореньями, а потом нагрянули с повальным обыском, нашли те самые мешки, притащили на патриарший двор, высыпали коренья перед народом: "Смотрите, мол, православные, -- отравное зелье!" А народ-то, что зверь дикий, расшумелся, освирепел. Схватили тут всех братьев Романовых, всю родню их и приятелей: Репниных, Черкасских, Сицких, мужчин и женщин. Кого в сыскном приказе безвинно запытали, кого в железах сгноили, кого в такие места сослали, куда и ворон костей не заносил...