На Москву!
Шрифт:
Он влез в трубу и свесил в нее ноги, а потом, держась руками за край, стал осторожно спускаться внутрь трубы. Всем телом упираясь в стенки коленками и локтями, он скатился довольно плавно до самого дна печи в нижнее жилье дома. Но сорванная им при этом сажа, покрывавшая густым слоем дымовой ход, ударила ему в нос, и он чихнул.
В ответ из-за железной заслонки (печь была так называемая варистая -- для печенья хлеба и варки пищи) раздался женский, как бы старушечий голос:
– - С нами сила крестная! Кто
– - Это я, бабуся, -- отозвался Петрусь самым умильным тоном.
– - Да кто ты?
– - А вот откроешь заслонку, так увидишь. Не томи, родная, выпусти из пекла.
– - Так вот и выпущу! Может, ты сам нечистый!
– - В печной трубе чище не станешь. Сжалься, бабуся! Изжаришь меня, так все равно ведь кушать не станешь.
– - Тьфу, тьфу!
– - Ну, полно, бабуся. Душой-то я такой же добрый православный, как и ты, вот те крест. Выпусти!
Что говоривший заявлял себя добрым православным и поминал крест, -- значительно успокоило старуху. Она стала осторожно отодвигать заслонку. Но выставившаяся оттуда чумазая от сажи образина более или менее отвечала, должно быть, ее представлению о враге рода человеческого: она взвизгнула и хотела задвинуть опять заслонку. Да не тут-то было: Петрусь протиснулся уже вперед и вслед затем соскочил к ней на пол.
[]
– - Здорово, бабуся!
Сгорбленная старушонка, со сморщенным, как печеное яблоко лицом, выпучила на него свои подслеповатые глаза. Но и сквозь сажу цветущее лицо казачка было так свежо и благообразно, его открытый бойкий взгляд светился таким добродушным лукавством, а смеющийся рот сверкал такими славными белыми зубами, что у старухи отлегло от сердца.
– - Ишь, как перепачкался!
– - прошамкала она, укорительно качая головой.
– - И как ты в печь-то залез?
– - Сверху, бабуся: скатился как на салазках.
– - Ах, пострел! Ему еще смешно. Не расшибся, касатик?
– - Нет, Бог милостив. Под ноги мне спасибо, попался пирог, что ли?
Бабуся заглянула в печь и всплеснула руками.
– - Ну, так и есть! Смотри-ка, смотри сам, что ты наделал!
На железном листе, который она выдвинула из глубины печи, действительно, лежал большой пирог. Подрумянился он на славу, но середина его была растоптана, и из-под коры выпирала зернистая каша с грибами.
– - А есть-то все же, чай, можно, -- сказал Петрусь и без церемоний загреб себе целую пригоршню каши.
– - Вот озорник!
– - напустилась на него старуха.
– - Ведь пирог-то для сотника моего...
Каша застряла в горле у Петруся.
– - Для сотника?
– - переспросил он с полным ртом.
– - Ну да, господин, мой -- стрелецкий сотник. Нарочно на ужин себе заказал любимый пирог с кашей и с грибами. Ох, ох! Что я скажу ему теперь?
– - Скажешь, что не удался, перегорел.
– - А про тебя что сказать?
– - Про меня -- ни гу-гу, бабуся, ни Боже мой! Ведь за мной погоня...
– - Погоня? Так это из-за тебя на дворе крик да гам?
– - Из-за меня бабуся.
– - А кто же гонится за тобой?
– - Да этот купец Биркин с молодцами. Я от них на чердак; а с того чердака на здешний доска переложена. Перелез -- да на крышу, а с крыши в трубу...
– - Так ты, может, обокрал Биркина? Коли; так...
– - Нет, бабуся, -- перебил Петрусь, -- николи я не был вором, да и не буду. Но есть у Биркина, может, знаешь, племянница...
– - Марья Гордеевна? Ее-то не знать, этакую милочку и умницу! Так при чем она тут?
– - Принес я ей нонче, видишь ли, поклон от суженого.
– - А, а, а!
– - встрепенулась вдруг старушонка, и в тусклых глазах ее засветился на минутку живой огонек.
– - Так она тоже уж просватана?
– - Не то, что просватана, а сговорена; но дяде-то ее, Степану Маркычу, покамест ничего еще о том не сказано...
– - Та-ак. Ну, это дело, как хочешь, неладное!
– - Отличное дело, бабуся, лучше не надо. Суженый-то ее, знаешь, из каких?
– - Из каких?
– - Из бояр.
– - Вот на!
– - И больше того: из князей высокородных.
– - Ну! Да как же он невесту себе берет не из боярышень тоже, а из простого купецкого рода?
– - Да разве Марья Гордеевна, по твоему, бабуся, не стоит иной боярышни?
– - Что говорить. Хороша, как ангел небесный, и душа ангельская... А он-то, может, уже в летах? А то и собой неказист?
– - О! Совсем ей под стать: и молод-то и красив на диво. Сама ты, бабуся, на него бы загляделась, глаз бы не отвела.
– - Вишь, что выдумал!
– - усмехнулась бабуся своим беззубым ртом.
– - А звать-то его как?
– - Ну, этого я тебе, прости, не скажу. Скажу только, что он состоит при нашем царевиче.
– - При каком это?
– - Да царевич-то русский ведь один. Димитрий.
– - Этот, что воюет тут с нами?
– - Он самый.
– - Да нешто он взаправду царский сын? У нас здесь бают, будто то обманщик, самозванец.
– - Заправский царевич, бабуся, уж это на совесть.
– - Ну, об этом, миленький, не нам с тобой судить. А вот, что теперя-то мне с тобой, шалопутом, делать, скажи!
– - Выпустить тихомолочком на улицу, а там уж мое дело.
– - То-то твое дело! Ироды эти верно стерегут тебя там.
– - А ноги-то у меня на что?
– - На добрый конец убежишь, а мне, старухе, все же быть за тебя в ответе!
– - Это зачем?
– - Да как же: увидят, что выскочил из нашего дома; доложат моему сотнику, а он все уж вызнает, доберется до меня, грешной... Ох, ох, ох!
– - Так вот что, бабуся, -- сообразил Петрусь, -- обряди меня бабой.
– - Бабой?