На Москву!
Шрифт:
– - А знаете, так чего вам еще от меня? Вызывающий тон мальчика взорвал, наконец, гетмана.
– - Под нагайкой ты, авось, запоешь другую песню!
– - сказал он.
– - Пане Тарло! Сдайте-ка его моим гайдукам.
– - Погодите, пане Тарло, -- вступился тут Димитрий.
– - Я думаю, что мы обойдемся и так. Ты, хлопец, ведь из казаков.
– - Из запорожских, государь, -- отвечал тот по-прежнему бойко, но без прежнего задора.
– - И видел, конечно, как допрашивают нагайкой?
– - Безвинных? Не случалось.
– - А виновных?
– - Видел, государь.
– - Так иной допрос
– - Я уже подумал. Ты, княже, не крушись обо мне, -- отнесся мальчик к своему господину, -- шкуры ведь не сдерут, а потерпеть за тебя для меня в удовольствие.
Курбский готов был прижать своего верного казачка к сердцу. Но избавить его от пристрастного допроса было всего одно средство -- открыться всем присутствующим в своих чувствах к Марусе; а против этого все в нем возмущалось: и себе-то ведь он боялся еще признаться в тех чувствах... Да и дали бы ему еще веру? При перекрестном допросе выведали бы, пожалуй, от него или от Петруся про Биркинскую лазейку в крепость, потребовали бы, чтобы показать им эту лазейку...
"Нет, лучше обо всем молчать!"
А пока он так колебался, гетман повторил адъютанту свое приказание вывести арестанта. Пан Тарло толкнул последнего кулаком в шею.
– - Ну, чего стоишь? Марш!
И дверь затворилась за обоими. Мнишек наклонился к Димитрию и стал с ним шептаться.
– - Обождем, -- произнес со вздохом царевич, пожимая плечами.
До возвращения пава Тарло прошло едва ли более десяти минут; но Курбскому, болевшему душой за своего хлопца, они показались столькими же часами.
– - Ну, что, сознался?
– - был первый вопрос Мнишека входящему адъютанту.
Разгоряченное и хмурое лицо пана Тарло еще более омрачилось...
– - Нет, не сознался, -- пробурчал он сквозь зубы.
– - Преупрямый мальчишка!
– - Вы обошлись с ним, может быть, чересчур мягко?
– - Какое мягко! Рука у меня устала.
– - Так вы допытывали сами?
– - Сам: все вернее. А он как воды в рот набрал, хоть бы пикнул!
– - Так поджечь бы ему чуточку пятки, -- предложил со своей стороны Балцер Зидек, -- радикальное средство, испытанное с большим успехом инквизицией. И если бы пан гетман мне дозволил...
– - Покамест об этом не может быть и речи, -- прервал пан Тарло, -- надо ему еще очувствоваться.
– - Гм, -- промычал Мнишек, -- так он, значит, без памяти?
– - Да. Слабосильная натура!
– - Или же рука у вас, пане, не в меру тяжелая. Что же нам теперь делать? Вы поймите, князь, что в избежание всяких кривотолков, впредь до разъяснения этого темного дела, неудобно оставить вас на свободе; до поры до времени вам придется посидеть также под арестом.
Курбский молча поклонился.
– - Под домашним, конечно, -- добавил от себя Димитрий, избегая, однако, взглянуть на своего друга.
– - Я за тебя, Михайло Андреич, ручаюсь перед паном гетманом.
– - И на том спасибо, государь!
– - не без горечи поблагодарил Курбский.
– - Мне можно, стало быть, идти?
Глава девятая
ГОРДИЕВ УЗЕЛ
Второй день уже Курбский отбывал свой домашний арест. Кушанья ему присылались с гетманского стола на серебряных тарелках; не забывались даже обычные "заедки": цукаты, марципаны, шептала, имбирь в патоке... Но Курбский едва к чему прикасался.
Снова наступил вечер, и Курбский, засветив свечу, раскрыл Евангелие, с которым не разлучался даже в походе. Не раз уже в святых поучениях нашего Искупителя находил он душевное успокоение и утешение. Теперь же мысли его с большим трудом следовали за тем, что читали глаза, и стоило ему закрыть глаза, как перед ним, точно наяву, являлось милое девичье личико, но бледное, скорбное и орошенное слезами. Он насильно отгонял от себя дорогой ему образ и принимался опять читать, принуждая себя всей силой воли вникать в деяния и слова Христовы. Как всегда, и на этот раз они постепенно оказали на него благотворное действие. Он, наконец, до того отвлекся от действительности, что не расслышал, как открылась за ним дверь, не заметил, как кто-то приблизился к нему тихой, кошачьей поступью. Только когда вошедший слегка тронул его за плечо, он вздрогнул и приподнял голову. Перед ним стоял старший из двух духовных советчиков царевича, патер Николай Сераковский.
– - Сидите, сидите, сын мой, -- заговорил патер ласково-грустным тоном, пододвигая себе другой стул.
– - Вы, я вижу, ищете последнее refugium (убежище) в Святом Писании? Ах, да! Земное счастие -- неверный друг, несчастие же -- честный враг, благодаря коему сколько заблудших обращается на путь истины!
Курбский давно убедился в двуличности этого, как он знал, тайного иезуита, а потому холодно прервал его вопросом, чему он обязан честью его посещения.
– - Но без глубокой веры все-таки несть спасения, -- продолжал Сераковский, точно не слыша его вопроса.
– - Ведь и вы, сыны греческой церкви, веруете в того же Всевышнего Бога, в того же Христа Спасителя, что и мы, приверженцы святого папского престола; для вас не менее, чем для нас, дорого слово Божье, особливо когда смертный час близок. Умирать и старикам-то тяжко, а в такие цветущие годы, когда жизнь еще улыбается, -- о!..
Сердце в груди у Курбского сжалось, дыхание сперло.
– - Что вы хотите этим сказать, преподобный отец?
– - спросил он.
– - Что и мой смертный час близок?
Патер устремил на него соболезнующий взор, но уклонился опять от прямого ответа: ему надо было подготовить почву для окончательного удара.
– - Не все ли мы под Богом ходим?
– - сказал он.
– - Еще Сенека, мудрец седой древности, говорил: "Ты неизбежно умрешь, ибо родился", иными словами: всякий смертный с момента рождения приговорен к смерти. А в военное время приговор этот висит над каждым из нас Дамокловым мечом. Война -- увенчанная лаврами фурия: а чего, скажите, ждать от фурии?
– - Не мучьте меня, сделайте милость!
– - теряя терпение, вскричал Курбский.
– - Скажите просто: по решению военного суда я должен умереть?
Иезуит со вздохом утвердительно преклонил голову.
– - Военное время!
– - повторил он, как бы в оправдание суровости приговора.
– - От измены, как от острой заразы, не может быть слабых средств. Quae medicamenta поп sanant, ferrum sanat; quae ferrum поп sanat, ignis sanat (чего не излечит лекарство, то излечит железо, чего не излечит железо, то излечит огонь).