На Москву!
Шрифт:
– - Но закон-то писан собственно для поляков, то есть для католиков; а вы, пани Мария, ведь схизматичка?
– - Да, православная.
– - И князь Курбский точно также. Поэтому воспользоваться вам обоим нашим законом можно не ранее, как перейдя в лоно нашей святой римской церкви.
– - Но это невозможно! И князь Михайло Андреич наверно тоже не пойдет на это...
– - Почему же нет? Он не останется глух к убеждениям своей прекрасной спасительницы, тем более, что и царственный друг его принял уже латинство...
Если
– - Вера -- дело совести каждого, житейские же законы для всех одинаковы. Поэтому и тот старый польский закон, о котором у нас речь, пригоден в польском лагере как для католиков, так и для православных.
Все дело в том, откуда взять нам сейчас православного священника...
– - Сейчас, государь, нам и без того нельзя было бы венчаться, -- заметила скороговоркой Маруся, снова краснея, -- до Крещенья у нас, православных, свадеб быть не может.
– - И то правда... Этакая ведь досада! А к Крещенью Михайло Андреич должен бы быть уже в Москве.
– - В Москве?
– - подхватила, вся встрепенувшись, Маруся.
– - Ты, государь, посылаешь его в Москву?
[]
– - Да, с грамотой к царю Борису. Он ранен и для ратного дела пока все равно не способен.
– - А мы с дядей тоже собираемся в Москву: дядя давно уже надумал перебраться туда к своему старшему брату...
– - Вот и прекрасно! Там, значит, и повенчаетесь с князем по православному обряду.
– - Summum juc -- summa injuria! (высшая справедливость -- высшая несправедливость!) -- пробормотал Сераковский, которого должна была крайне огорчить такая неудача его замысла.
– - Мелких предателей вешают, а крупных награждают.
– - Князь Михайло Андреич никогда не был предателем!
– - возразила Маруся с необычной у нее запальчивостью.
– - Вы, пани, видно, не знаете, что он уличен в тайной переписке с Басмановым.
– - С Басмановым? И вы сами читали эти письма?
– - Перехвачено было только одно письмо Басманова на имя князя; но и то не могло быть прочтено, потому что переносчик успел бросить его в костер.
– - И переносчик этот был хлопец князя, Петрусь Коваль?
– - Да, Коваль.
– - Так письмо это было вовсе не от Басманова, а от меня! Я писала князю, что мы с дядей собираемся в Москву, но не знаем, как пробраться через ваш польский лагерь. Коваль же был у нас в замке даже без ведома своего господина...
– - Слава Богу!
– - с облегчением воскликнул царевич.
– - Стало быть, никакого предательства со стороны князя не могло быть.
– - Никакого, конечно. Да и сам Коваль был у меня только по моему же делу.
– - В таком случае и его казнить нет законной причины.
– - Но ведь все это слова, ваше величество, одни слова, -- возразил патер.
– - Надо их еще формально проверить...
– - Полноте, clarissime. Кому, как не вам, сердцеведу, с одного взгляда проникать в человеческую душу. Взгляните же на эту молодую панну: ну, может ли этот чистый, ясный взор лгать и притворяться? Дорогой ей человек приговорен к смерти, -- и она одна, в темноте, идет во вражеский стан, чтобы спасти безвинного. Все мы -- сам пан гетман и весь военный совет -- должны бы преклониться перед таким истинным геройством.
– - Преклоняюсь и я, пани, -- произнес патер с легким поклоном.
– - Но, сказав нам, что письмо к князю Курбскому было от вас, вы, надеюсь, не откажете удовлетворить наше любопытство и на счет того, каким путем вы пробрались сквозь нашу воинскую цепь?
– - Этого, извините, я вам уже не скажу!
– - наотрез отказалась Маруся.
– - Но у меня, государь, была бы к тебе еще великая просьба...
– - Повидать Михайлу Андреича?
– - Да...
– - Еще бы невесте не повидать жениха! А он то, я чай, как будет счастлив!
Появление царевича в сопровождении Маруси Биркиной не столько, впрочем, осчастливило Курбского, сколько ошеломило.
– - Ну, что, Михайло Андреич, не ожидал?
– - заметил Димитрий, с улыбкой глядя на своего совершенно остолбеневшего друга.
– - Не хочу вам мешать, мои милые, наговориться.
И он оставил их одних. Опустившись на предложенный ей Курбским стул, Маруся, запинаясь, принялась рассказывать о том, как Петрусь Коваль был вчера у нее в замке и спасся каким-то чудом от погони; как нынче вечером Трошка принес из польского лагеря весть о готовящейся казни их обоих: господина и хлопца, и как она, Маруся, тем же потайным ходом тотчас прошла также сюда, в польский лагерь, чтобы избавить их от позорной смерти.
– - И вот, слава Всевышнему, избавила...
– - закончила она свой рассказ, осеняя себя крестом, и слезы заглушили ее прерывающийся голос.
Курбский слушал ее все время молча, строго сжав губы и не поднимая глаз с полу.
– - Ты плачешь, Марья Гордеевна, -- заметил он теперь, -- значит, что-нибудь верно не так. Ты не скрыла от них ничего?
– - Ничего. Промолчала только про твой образок... Зачем им знать?
– - Еще бы. А про письмо твое ко мне говорила?
– - Говорила...
– - И тогда они всему так и поверили?
– - Не сейчас... Я сказала им еще... Не гневись, князь Михайло Андреич! Но без этого все было бы напрасно...
Она опять замялась, задыхаясь от стыдливого волненья.
– - Да что же ты сказала им еще?
– - Что ты... что я будто бы сговорена с тобой...
– - Но как ты могла сказать им это!
– - возмутился Курбский.
– - Ведь ты хорошо знаешь, что я давно женат?
– - Да они-то этого не знают. А есть такой старый польский закон, что даже приговоренного к смерти прощают, если какая-нибудь девушка готова идти с ним сейчас под венец.