На Москву!
Шрифт:
– - А после стола были, вероятно, и танцы?
– - спросила Маруся.
– - Еще бы! Но все, конечно, одни национальные польские. Открыл бал сам король с нашей красавицей-царицей... Как жаль, право, что вы тогда ее не видели! Особенно потом в мазурке...
– - Которую она танцевала с паном Осмольским?
– - досказала Маруся.
Гофмейстерина испуганно приложила палец к губам.
– - Ч-ш-ш, ч-ш-ш! Нет, о, нет! С чего вы это взяли?
– - Вы, пани гофмейстерина, верно не обратили внимания, как она перед мазуркой подозвала его веером к себе?
– -
– - А я стояла около и подхватила даже несколько слов из разговора.
– - Как вам не стыдно!
– - укорила панья Тарло вострушку; однако, не устояла против собственного любопытства.
– - Ну, и о чем же они говорили?
– - Она требовала, чтобы он мазурку танцевал непременно с нею, а он наотрез отказался под предлогом, будто бы вытянул себе на ноге жилу...
– - Вот глупый! И только?
– - Нет; она топнула ножкой. "Ну, так мы протанцуем с вами еще на моей русской свадьбе в Москве!" И ведь настояла, как видите, на своем: теперь он тоже здесь при ней...
– - Вы верно ослышались; что-нибудь да не так!
– - перебила гофмейстерина.
– - Весь вечер она танцевала потом с таким увлечением, до упаду...
– - Потому что хотела забыться, -- подхватила фрейлина.
– - Но когда надо было, наконец, проститься с королем, и она подошла под его благословение, то силы ее оставили: она упала к ногам его величества, обняла их и залилась горькими слезами.
– - Прощалась навеки с своим обожаемым королем, с милой родиной, для варваров, так как же не плакать?
– - Однако, варвары эти встретили ее, кажется, очень радушно?
– - возразила Маруся.
– - Выслали вперед ей даже денег на дорогу...
– - Всего каких-то двести тысяч злотых!..
– - А по-вашему этого еще мало? На самой границе ждали ее уже Михайло Нагой и князь Мосальский с почетной стражей...
– - В которой, однако, не было никакой надобности, потому что у нее была своя собственная!
– - В городах и селах к ней выходили жители с хлебом-солью...
– - И попы с иконами! Мы с нею, слава Богу, не схизматички... Нет, переезд этот был ужасен! Эти дремучие литовские леса, непролазные болота... Раз ночью мы чуть было не потонули в таком болоте. Кругом мрак кромешный, хоть глаз выколи; в чаще где-то кричит филин, -- ну, просто малый ребенок плачет: а тут завыли еще волки -- один, другой, третий... Бррр! и теперь еще по спине бегают мурашки! А ночлеги в мужицких избах, тесных, грязных...
– - Простите, пани гофмейстерина, -- вступилась опять неугомонная фрейлина, -- но для царицы и нас везде отводили самые чистые дома. Раз только ведь, и то случайно во время грозы, когда вы так перепугались, царица, ради вас же, велела остановиться в одной бедной деревушке...
– - Где не нашлось для нас даже ни яиц, ни молока!
– - с неудовольствием перебила несносную болтушку панья Тарло.
– - А почему не нашлось? Вы не помните разве, чем извинялись перед нами бедные крестьяне?
– - Чем?
– - Да тем, что у них три года подряд был неурожай и на всю деревню осталось всего-навсего с десяток кур да одна корова; но наши же польские послы с своим конвоем перерезали и тех кур и ту единственную корову.
От такой легкомысленной откровенности ее подчиненной лицо гофмейстерины разгорелось, сквозь накладной румянец, благородным негодованием. Но в это самое время, на счастье фрейлины, к карете их подъехал муж гофмейстерины, пан Тарло. Приятно перегнувшись с седла к открытому оконцу кареты, он обратился к Марусе с небрежною вежливостью, значительно поводя своими огнисто-черными, как тлеющие уголья, глазами:
– - Падам до ног наияснейшей княгини Курбской! Давно не имел счастья -- с тех самых пор, в Жалосцах,, у Вишневецких, изволите помнить?
– - Когда я была еще купеческой дочкой, а муж мой простым гайдуком?
– - досказала Маруся, вся вспыхнув.
– - Как же, прекрасно помню; а также и то, как он из-за меня проучил одного ясновельможного нахала.
Теперь очередь побагроветь была за паном Тарло.
– - Да, у почтеннейшего супруга вашего сила настоящего гайдука, даже мясника, отдаю ему полную честь!
– - отпарировал он ее удар с нескрываемою колкостью.
– - Будь у него только побольше рыцарского духа...
– - Как у вас, не правда ли? Он, впрочем, теперь совсем поправился от болезни и опять к вашим услугам.
– - Что, что такое, Эвзебий?
– - заволновалась панья Тарло.
– - Ты хочешь драться с князем Курбским?
– - У нас с ним старые счеты...
– - отвечал пан Эвзебий, но далеко не таким уже вызывающим тоном.
– - Я, впрочем, не злопамятен и, пожалуй, готов простить.
– - Муж мой вовсе не нуждается в вашем прощении!
– - воскликнула Маруся, увлеченная своим гневом.
– - Если же я передам ему теперь эти ваши слова, то...
– - Не сердитесь, пожалуйста, дорогая княгиня!
– - поспешила прервать ее панья Тарло.
– - Я отвечаю вам за Эвзебия! Он у меня смирен, как комнатная собачка...
– - Однако, милая Бронислава!
– - запротестовал ее муж, -- сравнивать польского рыцаря с собачкой...
– - Но в золотом наморднике!
– - пояснила с важностью все та же фрейлина, переглядываясь со своей товаркой, и обе разом фыркнули.
Марусе при этом пояснении пришло на память, что пан Тарло, нуждавшийся всегда в деньгах, женился ведь на немолодой уже панне Брониславе Гижигинской единственно из-за денег, -- и весь гнев ее испарился, как дым.
– - Успокойтесь, пани гофмейстерина, -- сказала она, сдерживая свою веселость.
– - Собачки в наморднике никто не тронет, сколько бы она ни лаяла.
Пан Тарло позеленел от злости, но, не решаясь вновь задирать, презрительно скорчил лишь губы, хлестнул коня и ускакал вперед.
Вслед за тем торжественный поезд вступил в Кремль, где был встречен таким громогласным салютом пятидесяти барабанщиков и пятидесяти трубачей, что панья Тарло зажала себе уши.
– - Иезус, Мария! Да это не музыка, а какое-то мычанье коров! Но куда это, смотрите-ка, везут царицу? Вон и сам царь поджидает ее на крыльце. Неужто это царский дворец? Точно монастырь...