На обочине нашего города
Шрифт:
— И это всё, к чему ты стремишься?
— Больше мне не требуется.
Я смотрю на него, и сердце мое сжимается от жалости. Но к этой жалости примешивается досада.
Глава 10.
Разделяющая нас стена с каждым годом становится выше. Он окончил армейскую службу, женился и купил себе этот дрянной магазинчик. Я помог ему купить его, но мысль, что мой сын, плоть от плоти моей, всю свою жизнь проторчит в этой мерзкой лавке, терзала меня неотступно.
«Собственная лавка, твоя собственная лавка!» — заветная мечта его матери. В какой-то момент, чтобы угодить мне, он присвоил этой жалкой лавчонке наименование «мини-маркет».
— Почему бы не открыть завод? — пытался я расшевелить его воображение.
Но наставления матери были, как видно, сильнее моих утопий. Она обожала повторять: «У моего деда была лавка, у моего отца была лавка, и все были прекрасно устроены». Тем самым раз и навсегда был положен предел его устремлениям. Она издевалась над любым смелым и значительным замыслом. Утверждала, что подобные выдумки потворствуют авантюрам. Я знал об ограниченности ее взглядов, но не мог поверить, что такое крупное тело, как у нее, удовольствуется столь малыми жизненными масштабами. Во время предыдущей нашей встречи я не удержался и сказал ему:
— Устав нашего ордена не строг, но одно требуется от каждого его члена: стремление к великим свершениям. Ты не обязан владеть большими средствами, но должен быть преисполнен дерзновенных замыслов.
Он глянул на меня так, будто я окончательно выжил из ума, и сказал:
— С меня достаточно того, что у меня есть.
— Я вижу.
— Ты считаешь, что со мной что-то не в порядке?
— С тобой всё в порядке.
Наши встречи, как я уже отметил, становились всё более редкими. Теперь мы видимся два раза в год. Я приглашаю его в кафе, затем в ресторан, как бы между прочим вручаю ему чек, и мы расстаемся без лишних нежностей и церемоний. Каждый следует своим путем. Несколько раз он удивил меня, явившись с женой. Жена постепенно сделалась весьма похожей на него. Увесистая, застенчивая и немногословная. Можно даже сказать, косноязычная — на ней тоже лежит печать лавки.
— Как дела? Как ваши успехи? — бессмысленно повторял я.
Его просьбы всегда были скромными. Новая мебель в гостиную или холодильник для магазина. Трудно уважать и ценить непритязательность, проистекающую от узости взглядов, но я, как идиот, всё еще надеялся, что в один прекрасный день что-то изменится. Что-то прорвется в его душе и выплеснется наружу — раздражение, гнев, бунт, стремление повидать свет, попутешествовать или хотя бы желание поразить меня новой, непривычно свободной одеждой, которая соответствовала бы его габаритам. Никаких изменений не происходит. Напротив, от года к году он всё прочнее укореняется в своем мелочном бескрылом мирке. Лицо его становится всё шире, какая-то красная сыпь идет по щекам, как у существ, обитающих в затхлых помещениях. В последнюю нашу встречу мне почудилось, будто что-то барахтается и колотится в нем, рвется наружу, какое-то запоздалое желание вырваться из клещей матери и жены. Я едва не сказал ему:
«Беги, высвобождайся из этих пут, пока ты еще в силах, — не бойся, я помогу тебе!»
Он, разумеется, тут же струсил, опустил глаза, но грузное тело еще взывало: «Я не знаю, что делать».
«Ты знаешь. Такому сильному человеку, как ты, дозволено однажды повысить голос!» — почти выкрикнул я.
«Я не знаю, что делать», — настаивал беспомощный взгляд, а на лице отразилась неспособность выразить даже эту нехитрую мысль словами.
«Ты знаешь. Если не знаешь ты, знают твои руки!»
Могучее тело сжалось от растерянности и как будто пролепетало: «Зачем ты заставляешь меня делать то, на что я не способен?»
«Я не заставляю, — внушал я ему, буравя его взглядом, — я только прошу, чтобы ты постарался, капельку постарался. Ты — мой сын и поэтому, как и я, принадлежишь к нашему ордену. Наш орден невелик, но, поверь, он очень престижен. Состоять в его членах — большая честь».
«Какой орден?» — едва не раскрыл он рот.
«Наш орден».
«Это тайный орден?»
«Нет. В любую ночь можно увидеть его».
Глава 11.
Мы сидели в ресторане на своем обычном месте, как уже привыкли сидеть дважды в год, и в какой-то момент мне показалось, что всё еще обойдется, как обходилось всегда. Поедим, обменяемся несколькими ничего не значащими фразами, я вручу ему чек, и он отправится своей дорогой, а я — своей. Но он вдруг поднял глаза и спросил:
— Чем ты сейчас занимаешься, папа?
Я настолько удивился, что невольно в свою очередь произнес:
— Почему ты спрашиваешь?
— Просто так.
— Странно… Ты никогда не интересовался.
— Верно, — согласился он.
— Но если уж ты спросил, я скажу. Слушаю музыку, читаю сочинения Примо Леви и брожу ночами по пляжу.
Выслушав мой ответ, он повесил голову и замолчал — как будто я отчитал его за какую-то провинность.
— Но ведь было время, когда ты работал, не правда ли? — снова спросил он, уже с некоторым вызовом.
— Это было давно.
— Чем ты тогда занимался?
Это было произнесено таким тоном, которого прежде я никогда не слышал от него.
— Сложно объяснить, — пресек я неуместное любопытство.
— Я давно хотел спросить тебя, но не решался.
— Жаль, очень жаль… — протянул я зачем-то и добавил: — Жаль, что ты пошел по стопам своей матери.
— Что ты имеешь в виду? — Он вскинул глаза.
— Мне трудно объяснить тебе. Скажу лишь одно: ты погряз в мелочности и ничтожности. Я хотел направить тебя по другому пути. Нашим людям не положено заниматься пустяками, понимаешь?
— Нет, не понимаю. — Мне почудилась в его голосе едва заметная нотка высокомерия.
— Если не понимаешь, я вряд ли смогу объяснить тебе. И всё-таки скажу: долгие годы я ждал, что ты придешь ко мне и спросишь: «Папа, почему ты не такой, как все остальные люди?»
— Я хотел спросить, но боялся.
— Боялся? Меня? Я что, когда-нибудь ударил тебя?
— Нет.
— Так почему же ты боялся?
— Ты всегда молчал, — сказал он и с облегчением улыбнулся, как будто преодолел какое-то препятствие, годами возвышавшееся перед ним.