На обратном пути (Возвращение)(др.перевод)
Шрифт:
– Тебе немедленно нужно исчезнуть, сегодня же ночью! – задыхаясь, говорит он.
Альберт смотрит на него, как будто только что проснулся. Потом пытается вырваться.
– Отстань, Вилли, – тяжело говорит он, – я знаю, что мне делать.
– Ты с ума сошел? – шипит Козоле.
Альберт слегка пошатывается. Мы его удерживаем. Он опять вырывается.
– Нет, Фердинанд, – тихо говорит Альберт, словно очень устал. – Сказал «а», говори «б».
И медленно уходит.
Вилли бежит за ним, пытаясь уговорить. Альберт качает головой
– Нужно увезти его силой! – кричит Козоле. – Так он и до полиции дойдет.
– Я думаю, все бесполезно, Фердинанд, – грустно качает головой Карл. – Я знаю Альберта.
– Но тот-то все равно не оживет! Что ему с того? Альберту нужно убраться!
Мы молча сидим и ждем Вилли.
– И как он мог? – спрашивает через какое-то время Козоле.
– Он полюбил эту девушку, – говорю я.
Вилли возвращается один. Козоле вскакивает.
– Что, ушел?
Вилли отворачивается.
– Пошел в полицию. Все было бесполезно. Когда я хотел оттащить его силком, он и в меня чуть не выстрелил.
– Черт подери! – Козоле кладет голову на оглоблю.
Вилли падает на траву. Мы с Карлом прислоняемся к стенкам телеги.
Козоле – Фердинанд Козоле! – рыдает, как маленький ребенок.
V
Курок спущен, камень летит вниз, темная рука растащила нас в разные стороны. Мы неслись от тени, но бежали по кругу, и она нагнала нас.
Мы шумели и искали, злились и жертвовали собой, пригибались, заводились, ошибались и неслись дальше, но все время чувствовали за спиной тень и стремились оторваться от нее. Мы думали, она догоняет нас, и не знали, что тащим ее за собой, что там же, где были мы, беззвучно была и она, что она не позади, а в нас, в нас самих.
Мы хотели выращивать сады и строить дома с террасами, потому что нам нужно было видеть море и слышать ветер, но мы не думали о том, что дому требуется фундамент. Мы были, словно изрытые воронками поля сражений во Франции: такие же мирные, как и пахотная земля, только усеянные пулями и гранатными осколками; там любой плуг в опасности, пока их не откопают и не выбросят.
Не осознавая того, мы все еще на фронте. Если бы юность Альберта прошла мирно, без разломов, многое в тепле и близости росло бы вместе с ним, поддерживало его и оберегало. Но все оказалось разбито; вернувшись, он оказался на мели; вся загнанная юность, затоптанные стремления, потребность в доме и нежности, не видя ничего вокруг, обратились на одного человека, которого он думал что любит. И когда все рухнуло, ему оставалось только стрелять, потому что больше он ничему не учился. Не побывай он на фронте, нашел бы множество других путей. А так у него даже рука не дрогнула; за долгие годы он привык поражать цель. В Альберте, мечтательном юноше, робком влюбленном, все еще жил Альберт-солдат.
Старая морщинистая женщина этого не понимает.
– Как он мог? Он всегда был таким тихим ребенком!
Ленты старушечьей шляпы трясутся, носовой платок трясется, черная накидка трясется; вся она – сплошной дрожащий комок боли.
– Может, это потому что он остался без отца? Ему было всего четыре года, когда тот умер. Но он ведь всегда был тихим, хорошим ребенком.
– Он и сегодня такой, фрау Троске, – говорю я.
Она цепляется за эти слова и начинает рассказывать о его детстве. Ей нужно говорить, она больше не может терпеть, приходили соседи, знакомые, даже двое учителей, никто ничего не понимает…
– Им бы лучше помолчать в тряпочку, – говорю я. – Все они тоже виноваты.
Она смотрит на меня непонимающим взглядом, а потом опять рассказывает, как Альберт учился ходить, что он никогда не плакал, как другие дети, был даже слишком спокойным для мальчика – и вот на тебе. Как он мог?
Я в изумлении смотрю на нее. Она ничегошеньки не знает об Альберте. Может, моя мать тоже про меня ничего не знает. Матери умеют только любить, это единственное, что они понимают.
– Не забывайте, фрау Троске, – осторожно говорю я, – Альберт был на фронте.
– Да, – отвечает она. – Да-да… – Она не видит связи и тихо спрашивает: – А этот Барчер был, кажется, плохим человеком?
– Просто негодяй, – не задумываясь отвечаю я, вот уж на что мне наплевать.
Она кивает, утирая слезы.
– Иначе я и представить себе не могу. Он ведь мухи не обидит. Вот Ганс, тот обрывал мухам крылышки, а Альберт никогда. А что они с ним сделают?
– Ничего страшного не случится, – успокаиваю я ее. – Он находился в крайне возбужденном состоянии, и это была почти что самооборона.
– Слава богу, – вздыхает она. – Портной сверху сказал, что его казнят.
– Ваш портной трехнутый, – говорю я.
– Да, а еще он сказал, что Альберт убийца. – Она начинает рыдать. – Да он вовсе не убийца, вовсе нет!
– Я разберусь с этим вашим портным! – гневно обещаю я.
– Мне теперь вообще страшно выходить из дому, – рыдает она. – Он все время там стоит.
– Я провожу вас, матушка Троске, – говорю я.
Мы подходим к ее дому.
– Вон он, опять стоит, – испуганно шепчет старушка, показывая на входную дверь.
Я напрягаюсь. Скажи он хоть слово, я уделаю его в кашу, даже если сяду за это на десять лет. Но он уступает нам дорогу, как и две женщины, что трутся возле него. Дома мать Альберта показывает мне еще детскую фотографию – его и Ганса. Она опять начинает плакать, но, как будто устыдившись, сразу замолкает. Старые женщины тут как дети, глаза все время на мокром месте, но слезы так же быстро высыхают. В коридоре она спрашивает меня:
– А еды ему хватает?
– Наверняка, – отвечаю я. – Уж Карл Брёгер последит. Он может достать вдоволь.