На одном дыхании!
Шрифт:
– Хорошо, – сказал Волошин с трудом. – Хорошо. Пусть так. Но кто тогда звонил и говорил, что Разлогова убили? И кто забрал документы на землю?! И с кем ты разговаривала тогда на лестнице, после того, как я тебя… ударил? И почему ты так перепугалась, когда я спросил тебя про Иркутск?!
– А ты так и не догадался?
– Нет, черт возьми!
Глафира помолчала.
– Разлогов жив, – тихо сказала она и взяла Волошина за руку, как давеча Варя. – Я должна была разобраться во всей этой чертовщине, и я почти разобралась, Марк. Мне немножко осталось! Только я теперь не знаю, нужно ли было разбираться, понимаешь? Или лучше было оставить
И она улыбнулась Волошину.
– Я должна была вернуться домой поздно вечером, но я вернулась рано. – Глафира ходила вдоль дивана, как-то на редкость неудобно, все время задевала стол, на котором стоял одинокий стакан. Стакан подпрыгивал и звенел, и Варя в конце концов его приняла. – Я вернулась и нашла его. Конечно, я не поняла, что собаки нет и нет никого из охраны! Это я все уже потом сообразила. Он был без сознания, но жив, не помню, как я это определила. Кажется, я долго пыталась понять, где у него пульс, и, в общем… в общем, это было страшно. Я позвонила Долгову, это хирург такой, наш друг.
– Я знаю, – сказал Волошин. Он тяжело дышал и сидел, сильно выпрямив спину.
Глафира кивнула, споткнулась о стол и чуть не упала. Варя сунула стакан Дэну, подбежала и отодвинула стол. На нее никто не обратил внимания.
– Я думала, у него с сердцем плохо стало. У него вид такой был. То есть я точно не знаю, как именно должны выглядеть люди, у которых что-то с сердцем, но мне показалось, что… так. Он был весь белый, а виски даже какие-то темные, и веки тоже. Долгов приехал очень быстро, у него больница здесь недалеко, на Ленинградке. Вдвоем мы затащили Разлогова в машину, и в реанимации Долгов его откачал. Кажется, это уже утром было. Или, наоборот, вечером, я не помню.
Зато она помнила, как Долгов настойчиво и сердито выпроваживал ее из больницы, и вид у него был такой, что Глафира понимала – Разлогов точно умрет. Ничего не поделаешь. И еще она помнила, как все время думала одно и то же – опоздала, опоздала!.. Вот теперь опоздала совсем.
Навсегда. Окончательно и бесповоротно.
И уже неважно, «кто первый начал», кто любил, а кто не любил, кто и какие говорил слова, кто совершал дурацкие поступки, кто был более благороден и кто от кого собирался уходить. Сейчас за этой дверью с красной страшной надписью «Реанимация», выведенной большими и какими-то бесповоротными буквами, Разлогов умрет, и все. Больше никогда и ничего не будет. Некому будет доказывать, что она, Глафира, может быть хорошей женой. Не с кем будет разбирать грибы и смотреть лосенка. Некому подавать аспирин после попойки, не на кого сердиться, некого жалеть, любить и ненавидеть.
Просто потому, что все кончилось. Слово «вечность» сложилось.
– Долгов сказал, что его отравили. Самым банальным способом, что-то подмешали то ли в еду, то ли в питье. Как в детективе Агаты Кристи. Там все время всех травят!..
Глафира вспомнила, как Долгов говорил и прятал глаза, словно сообщал нечто не слишком приличное или очень уж сомнительное. Глафира смотрела на его руки – большие, сильные, с очень короткими ногтями, – и ей казалось, что эти руки единственное, что осталось в мире простого и понятного. Все остальное перевернулось, перемешалось, встало на дыбы, и ничего этого не может быть, ни реанимации, ни Разлогова в палате, с трубками, идущими в вену, ни его запавших век и черных губ.
– Долгов
– Господи, – пробормотала Варя, – это что же такое?..
– И Разлогов все придумал. Как только очнулся. Он сказал, что должен выяснить, кто пытался его убить и зачем. Но для этого ему нужно прийти в себя. Он на самом деле был плох. Он сказал, что уедет, а я должна сделать вид, что он на самом деле умер. Долгов сказал, что мы ненормальные.
– Правильно сказал, – негромко выговорил Волошин.
– Долгов сначала говорил, что помогать нам ни за что не будет. А потом все-таки стал помогать. Мы взяли билеты на самолет в Иркутск. Разлогова привезли на санитарной машине… или как она называется?
– «Скорая», – буркнул Дэн. Ему было очень жалко Глафиру и при этом очень интересно, как будто он смотрел захватывающее кино.
– Мы его кое-как дотащили до какого-то там специального зала, где бывают только пассажиры первого класса и вообще важные люди. Там никого не было, рейс очень ранний, вообще в это время мало людей летит. Долгов оставил миллион распоряжений и кучу всяких лекарств и уехал. Он сказал, что теперь Разлогов умереть не должен и самое главное – избавиться от последствий интоксикации, и все, но что мы все равно ненормальные. – Глафира улыбнулась. – Орал страшно. Он же врач! А тут спасенный так себя ведет. Но Разлогов сказал, что не желает, чтобы тот, кто предпринял одну попытку, вторую довел до логического конца. Разлогов сказал, что ему хочется пока пожить, не нанимая специального человека, который будет пробовать его еду, кофе и водку! И мы улетели.
Она еще походила, села на диван, встала и снова начала ходить.
– Легенду мы придумали по дороге. Разлогов как будто умер, я его нашла, никого не поставила в известность, кроме, может, каких-то иркутских родственников, хотя у него там и нет никого! И гроб с телом увезла на родину. Здесь, в Москве, вряд ли кто-то станет спрашивать у меня документы, подтверждающие его смерть. Их имеет смысл спрашивать, если только в смерти есть какие-то сомнения, а Разлогов сказал, что сомнений ни у кого никаких не будет. И позвонил Косте Хорсту.
Волошин вдруг усмехнулся.
– Да-да, – сказал Глафира, – вот именно.
– Генеральному директору Первого канала, что ли? – изумился Дэн.
– Ну да. Они в одном институте учились, Костя тоже химик. Только он немножко раньше закончил. Они разговаривали довольно долго, и Разлогов его убедил. В «Новостях» должны были сказать о смерти Разлогова, и сказали. Через некоторое время должно было выясниться, что это сообщение… не подтвердилось.
– Здорово, – оценил Волошин. – Просто прекрасно. То есть предполагалось, что убить его мог каждый из нас. И я мог. И Варя. И Марина Нескорова. И… я не знаю… водитель. Или, например, твой Прохоров. Так?