На охотничьей тропе
Шрифт:
— Подожди, Салимка! — крикнул он вдогонку Зайнутдинову. — Стой, говорю!
Салим не останавливался.
— Стой, сволочь! А то из ружья пальну…
Зайнутдинов притормозил лодку. Илья приблизился к нему и, ухватившись за борт, зловеще проговорил:
— Так, значит? Горшок об горшок и черепки врозь…
— Так, испуганно ответил Салим, трясясь всем телом.
— Смотри, Салимка, только попробуй кому-нибудь болтнуть об этом, шкуру с тебя спущу, душу выну и в этом же озере её утоплю. Понял?..
— По-понял.
Илья долго испытывающе смотрел на Салима. Зайнутдинов вобрал голову в плечи, отчего сухонькая фигурка его стала ещё меньше, в глазах бегал беспокойный огонёк, губы тряслись мелкой дрожью. Наконец, сказал:
— Ну,
Салим взялся было за весло, но Илья снова подтянул к себе его лодку и бросил на дно связку выловленных им ондатр.
— Возьми. Это по доброте моей души подарок тебе Ондатры здесь много, на обоих хватит.
— Зачем кидаешь. Салимка не хочет никакой подарок… — возмутился Зайнутдинов и, схватив зверьков, хотел перекинуть их в долблёнку Андронникова. Но Илья с такой силой опустил весло в набежавшую волну, что вмиг отделился от Салима, окатив его водой.
Зайнутдинов держал в руках злополучных ондатр и не знал, что с ними сделать. Догнать Андронникова, да он всё равно их назад не возьмёт и ещё прибьёт со злости. Выбросить? Это, пожалуй, правильнее всего. Салим так и хотел сделать, но рука повисла в воздухе…
«Золото, Салимка, топишь, — вдруг подумал он. — Пушнина стране требуется, а ты её, несознательный, в воду. Э-э, нет, так не годится. Ондатр этих теперь не воскресишь, а сдать на склад, всё кое-какая польза будет. Или?..»
Салим долго ещё сидел в раздумье. Лодка, потерявшая управление, крутилась на волнах и её постепенно относило совсем не туда, куда надо было плыть охотнику. Наконец, он бросил ондатр в нос долблёнки и погнал её в сторону Карагола.
К исходу двенадцатого дня Благинин поднялся с постели и вышел из избушки. Болезнь исчезла, но ещё чувствовалась слабость.
Он прибрёл к пристани, сел на корму своей лодки. С запада дул свежий ветерок, приятно шевеля выбившийся из-под фуражки чуб.
«Эх, сколько времени зря пропало! — подумал Иван. Двенадцать дней… И только потому, что не послушал товарищей. А дал слово два сезонных задания выполнить! Не сдержишь — охотники просмеют. Ещё тогда, после обсуждения договора кое-кто поговаривал: «Без году неделю как ондатру добывает, а уж туда же лезет: обещаю два задания. Хвалится!»
Вспомнилась встреча с Василием Макаровичем Петеряевым, работником научно-исследовательского института, ведавшим выпуском ондатры на Караголе.
Было это в 1935 году. В Вагинском районе ондатра до этого не разводилась. Охотники испокон веков занимались промыслом горностая, хоря, лис, колонка, уничтожали волков, били по первой пороше зайцев. И вот сюда, в степной уголок Сибири, с нежарким летом и трескучими зимами, на самолётах доставили небольших бурых зверьков, с валикообразным туловищем, тупой мордой на короткой шее и длинным хвостом. Благинин наблюдал, как клетки подвозили к заболоченной Тимонаихинской отноге Карагола, открывали их, и зверьки, семеня короткими пятипалыми лапами с бородавками на голой ступне, бежали к озеру, прыгали в воду и быстро плыли, стараясь укрыться в камышах, или, ударив по воде хвостом, ныряли.
— Что, интересные звери? — спросил Петеряев, открывая следующую клетку.
— Интересные, — ответил Благинин, — На нашу крысу похожи.
— То-то же! Это переселенцы из Финляндии. В 1927 году один наш учёный привёз небольшую партию ондатры оттуда и выпустил в Некрасовское озеро на Соловецком острове. А теперь вот уж своих, отечественных, во многие места расселяем. К вам, в Западную Сибирь, в Кзыл-Орду, Иркутскую область…
Благинин долго тогда расспрашивал у Петеряева о зверьках, и тот, размахивая длинными руками, с увлечением рассказывал о переселенцах — о их жизни, повадках, о способах промысла — обо всём, что могло интересовать молодого охотника. А на прощанье по-приятельски похлопал Благинина по плечу и заметил:
— Да
И действительно, ондатра по-хозяйски обосновалась на многих водоёмах Севостьянинской, Тимонаихинской, Власьевской и других отногах Карагола. Она размножалась быстро, семейства зверьков переселялись на всё новые и новые озёра и плёса.
Однако заняться промыслом ондатры Благинину не пришлось. До 1941 года отлов не был разрешён, а тут началась война, и Иван, густо смазав капканы солидолом, связал их на одну бечёвку, повесил в тёмный угол кладовой и ушёл на фронт. Солдатская судьба провела его по многим дорогам от Москвы до Будапешта. Он ходил в разведку, охотился за «языками», шёл в атаку или часами просиживал в укрытии, высматривая через снайперский прицел врага. Охотничья сноровка, находчивость и выносливость помогали во многом, и он считался в полку хорошим солдатом. Но в минуты затишья, греясь у печурки в каком-нибудь блиндаже, он мечтательно смотрел на раскалённые угли и вспоминал родную степь, Харитоновку — большое и красивое, окружённое берёзовой рощей село, в котором он провёл своё детство и юность; девушку с открытым взглядом голубых глаз и двумя белокурыми косами, спускающимися с плеч, которую он называл попросту, Валюшкой.
Тоскуя по ней, Иван понял, как близка, как дорога для него Валентина. А как он был неправ, думая иногда, что не так уж она и хороша, что есть лучше её девушки в селе. Благинин засматривался на них, и Валентина сердилась. И он понял, что сердилась она не зря, потому что, наверное, тоже очень, очень его любила. Да, конечно, любила!
Вспоминался день их расставания. Направляясь с товарищами на станцию, где они должны были грузиться в эшелон, Иван отстал от них. Валентина бросилась к нему, припала к плечу. Он легонько взял её обеими руками за голову, приподнял, стараясь заглянуть в глаза, и увидел, как по щекам покатились две бисерные слезинки. Иван гладил её волосы и не утешал. Хотел сказать многое в эти минуты расставания, но лишь прошептал: «Будешь ждать?». Она разрыдалась и не ответила.
Благинин отстранил её от себя и, не оглядываясь, пошёл просёлочной дорогой. У одинокой берёзы, увешанной зелёными серёжками, он остановился поправить съехавшую со спины котомку. Обернулся в сторону села — оно скрылось за пригорком, а на пригорке, словно изваяние, застыла девичья фигурка с протянутой вперёд рукой. И Иван понял, что Валентина всё ещё махала ему вслед платочком, может быть, мокрым от слёз.
Между боями он часто писал ей письма, но ответа не было. Попросил мать узнать, где Валя, и мать сообщила, что куда-то уехала учиться, говорят, в Москву. Где-то она?.. Наверное, уже и забыла? Что я для неё? Был охотником, теперь солдат, а потом… потом опять охотник А она? Окончит институт, встретит на своём пути хорошего человека, образованного, ей под стать, может быть, инженера или учёного, и будет счастлива. Нет, не нужен он ей! — Иван горько вздыхал и, стараясь отогнать от себя невесёлые думы, вспоминал другие, близкие сердцу, картины: степь, покрытая белым полотном снега, застывшие озёра, куржаковая бахрома на берёзах. Трескучий мороз, здоровый и приятный, какой бывает только в Сибири… А он, Иван Благинин, разрумянившийся, бежит по снегу на лёгких лыжах с «тозовкой» за плечом по волчьей тропе или по лисьему следу. Потом новые и новые картины. И вот ему уже кажется, что он сидит не у потухающих углей походной печурки в блиндаже, на чужой земле, а в кругу друзей-промысловиков у охотничьего костра, в котором весело потрескивают берёзовые головешки Поднимал глаза от жаркого костра, и Ивана окружали сырые и тёмные стены, бревенчатые накаты блиндажа. На нарах натруженно храпят боевые товарищи. Благинин поднимался, закидывал руки за голову и, потягиваясь здоровым телом, говорил вслух: